К истории русского футуризма

Кроме того, осенью 1930 г. Т. Гриц, В. Тренин и Н. Харджиев приступили к работе над «Историей русского футуризма»⁶. Огромную помощь в подготовке этой книги оказывали Крученых, Матюшин, Малевич, Бурлюк⁷. Книга была отвергнута «Федерацией» в начале 1931 г.

Все это, наряду с разразившимися в очередной раз публичными дебатами в прессе о футуризме, не могло оставить в стороне Крученых – с его дотошностью хронографа и библиографа, с его уникальной коллекцией рукописных и печатных документальных материалов по истории футуризма. Свои идеи о том, как должна быть написана история футуризма, Крученых изложил в предварительных планах к своей рукописи «Наш выход»⁸. Если Бурлюк, которого он окрестил в своих воспоминаниях «своеобразным универмагом», но которому он никогда не отказывал в первенстве и признании заслуг, вызывал у Крученых сложные чувства, а Каменского он принимал и опирался в своей рукописи на полусказовый, «лубочный» стиль его воспоминаний, то к Лившицу отношение было противоположным. «Эти воспоминания Б. Лившица являются прекрасным примером того, как пишется история футуризма – а пишется она скверно», – замечал Крученых в своих записках⁹.

В историческом и социальном контексте начала 1930-х гг. главной задачей своих воспоминаний он считал необходимость продемонстрировать «генеалогию» футуризма как литературной школы, определить его координаты в ткани времен, наконец, «показать, что был футуризм» (а не отдельные незначительные эпизоды в биографии «великих поэтов» – как это прозвучало, например, в предисловии Степанова к собранию сочинений Хлебникова), в противовес усилиям «других историков футуризма (Степанов, Тынянов), которые пытаются доказать, что истории футуризма не было». Эти слова направлены не только против «традиционалистов» от литературы, но и против формализма – Крученых в своих установках наотрез отказывался принять формалистскую литературоведческую теорию с ее категорическим отрицанием историзма. Вместе с тем сама идея выступить «летописцем» футуристического движения вступала в противоречие и с концепциями раннего футуризма, в теории которого отрицалась линейность времени как поступательного, направленного движения. В поэтике Хлебникова этих лет появляется понятие пространства времени, материи времени («непрозрачное время»). Ранний русский футуризм (в отличие, например, от лефовской «версии» 1920-х гг.) был замечателен «множественностью» экстатического времени: «Самое удивительное, самое современное учение футуризма может быть перенесено в Ассирию или Вавилон, а Ассирия <…> в то, что называется нашим временем <…> Футуристическое движение только и может быть рассматриваемо как вневременное движение»¹⁰.

В неожиданном повороте Крученых к исследованию собственной творческой генеалогии и генеалогии футуризма – особенно по контрасту с вызывающим началом автобиографии, написанной лишь четырьмя годами ранее, где футурист заявляет, что родители у него были, «как ни странно»¹¹, – проявилась новая, несовместимая с ранними принципами, концепция, свидетельствующая о новом творческом самосознании. В этой попытке взглянуть на все движение в исторической перспективе, его позиция, пожалуй, как нельзя ближе подходит к позиции Пастернака, выраженной им в «Охранной грамоте»: а именно – идее «футуризма, совмещенного с историей»¹². Не случайно эта же тема литературной исторической памяти – но уже в поэтической, метафорической форме – варьируется в цикле стихов Крученых 1940-х гг., посвященных Пастернаку¹³. С другой стороны, в попытке Крученых утвердить единство и прямую преемственность футуристического движения от «Пощечины общественному вкусу» до Лефа можно видеть начало романтической «мифологизации» футуризма, создания «пантеона» его героев. (Впрочем, первым опытом создания своеобразного будетлянского «эпоса», «мифа» следовало бы считать его неизданную пьесу «Глы-глы»¹⁴, героями которой являлись Хлебников, Малевич, Маяковский, Матюшин, Розанова.) Закономерно, что одним из обновленных футуризмом генеалогических звеньев Ырученых называет традицию романтизма, в частности, русского поэтического романтизма Гоголя и Пушкина. Если прибегнуть к формуле Бахтина, то «биографическое ценностное сознание» Крученых в его воспоминаниях следует несомненно отнести к «авантюрно-героическому» типу¹⁵.

В отличие от «Автобиографии дичайшего» (1928), Крученых на этот раз избегает открытой автобиографичности – постоянно как бы «соскальзывая» в тень, пряча свое присутствие на второй план. Он уже не пытается подчеркнуть свою роль в качестве лидера поэтической школы, как делал это в автобиографии и даже ранее, например, в записях конца 1910-х гг.: