К югу от Вирджинии

– Сколько их приплыло – десять, двадцать? Они водили хоровод, постепенно сжимая кольцо. Я видел их острые спинные плавники, блестящие, словно отлитые из тугой резины. Для страха нужна информация, я вырос в Теннесси, Самми – на берегу Пасифика, он был в курсе. Когда они подобрались вплотную, Самми достал табельный кольт и выстрелил себе в голову. Акулы разорвали его на моих глазах. Вода бурлила розовыми пузырями, над нами орали чайки – они тоже рассчитывали поживиться; через пять минут все было кончено. Думаю, эти пять минут и спасли мне жизнь, Самми Адамс спас мне жизнь.

Старик затянулся и зло придушил окурок в пепельнице.

– Самми Адамс и моя трусость. Мне тогда показалось, что вокруг меня не меньше сотни акул, кровь привлекла всех окрестных тварей. Они кружили вокруг, пялясь своими мертвыми, как пуговицы, глазами. Я достал пистолет, начал стрелять в акул. Пули не причиняли им вреда, я считал выстрелы; когда остался последний патрон, я сунул ствол себе в рот.

Тед замолчал, поглядел Полине в глаза:

– Знаешь, я не смог нажать курок.

Он заморгал, отвернулся.

– Потом появился катер береговой охраны, ребята крошили акул из крупнокалиберного пулемета. Когда меня вытащили на палубу, нога болталась на сухожилии, из бока был выдран клок мяса, в руке я продолжал сжимать свой кольт. Самое забавное – в обойме не осталось ни одного патрона, я просто обсчитался. Так что даже если бы у меня хватило духу спустить курок… – Тед хмуро ухмыльнулся и покачал головой. – А через неделю в госпитале Лам Шон я услышал по радио Никсона, президент сказал, что война была ошибкой.

Старик помолчал, потом вдруг спохватился:

– Что ж ты, холера ясна, номера на фюзеляж лепишь? На крылья, на крылья надо!

Полина, охнув, попыталась отодрать, но клей уже намертво прилепил кусочки прозрачного целлофана к корпусу «Фантома».

17

В воскресенье Полина наконец собралась в церковь. Уходя, Полина заметила, что колготки поехали. Она уже решила плюнуть и остаться дома – больше всего хотелось забраться обратно в постель и продрыхнуть до полудня. Собрав остатки воли, она вернулась наверх и переоделась.

Служба уже началась, Полина, стараясь не шуметь, протиснулась в дверь. Орган между фразами вздыхал, словно страдал астмой, звуки в высоком регистре получались резкие, почти визгливые, но как только вступил хор, Полина перестала это замечать. Детские голоса, поначалу робкие, постепенно окрепли, зазвучали округло и нежно, перекликаясь с собственным эхом, они поднимались чуткими волнами и уплывали вверх. Полина подняла голову, сквозь витражи утренний свет разноцветными полосами врывался в собор, наполняя воздух мерцающим звоном.

Она устроилась сзади, рядом никого не было, прихожане прилежно заняли первые ряды. Опустившись на жесткую скамейку, она застыла, разглядывая желтые, синие и красные пятна, ползущие по каменным узорам дальней стены, по гипсовым ликам неизвестных святых, по складкам на их хитонах. Орган загудел басом, тугим и мощным, Полина ощутила звук низом живота, из хора вдруг выпорхнул прозрачный фальцет и, взлетев на невообразимую высоту, принялся плести хрустальные кружева: «Прими, Святый Отче, Всемогущий Вечный Боже, сию непорочную жертву, которую я, недостойный раб Твой, приношу Тебе за бесчисленные грехи мои…»

Голос, беззащитный и одинокий, парил где-то в высоте, подпираемый хрипатыми аккордами органа и гудящими басами хора. У Полины в горле встал ком, она непроизвольно всхлипнула.

– За грехи мои, – повторил хор, словно эхо от грозы прокатилось вдали.

– За грехи мои… – прошептала Полина, вытирая глаза ладонями. – За грехи…

Стало вдруг легко и горько, но, главное, бесконечно радостно, будто какая-то ложь, которая ее долго мучила, наконец раскрылась. Она ощутила стыд, но одновременно и свободу, она пыталась разобраться, что с ней творится, откуда этот восторг, пыталась не упустить какие-то нити, она чувствовала, что решение прячется совсем рядом.

На приделе, прямо над алтарным престолом, сияли золотом ковчеги и дароносицы, сакральные чаши, посередине стоял крест, но не распятие, а простой деревянный крест. Кто-то в долгих белых одеждах и островерхом капюшоне тихо вышел из ризницы, опустился перед престолом на одно колено. Сделав несколько крестных знамений, он легко поднялся, дошел до конца придела, взял большую книгу в сияющем окладе, поцеловал ее и раскрыл.

– Евангельскими изречениями да изгладятся наши прегрешения. – Сильный баритон перекрыл хор и орган, Полина с удивлением узнала голос школьного директора. Пропев Символ Веры, он снял парчовый покров с чаши, вознес хлеб. Музыка и пение оборвались, эхо испуганно шарахнулось меж стен и стихло.

– Непорочную жертву прими, – повторил Герхард Галль, Полина поразилась чистоте директорского баритона. – Всемогущий Вечный Боже, за грехи наши, бесчисленные и неоткупные. К доброте твоей уповаем, недостойные в раскаянье, омертвевшие в пороке. Святый Отче, прости нас, грешных, дай избавление.