К Колыме приговоренные

Никита опустил голову и, казалось, вот-вот расплачется. Тогда Мария Ивановна подошла к нему и стала гладить по голове.

— Ой! — вдруг испугалась она. — А у тебя и правда голова горит!

Температуры у Никиты оказалось ровно тридцать восемь.

— Никитушка, да что же это с тобой?! — застонала Мария Ивановна и бросилась искать в аптечке нужные для него таблетки.

После таблетки, которая Никите не показалась горькой, Мария Ивановна напоила его чаем с малиновым вареньем и уложила в постель.

— Ты постарайся уснуть, — гладила она его в постели по голове, — утром легче будет.

Вспомнив, что утром ему, хочешь — не хочешь, а надо идти домой, встречаться с тётей Леной, делать вид, что он ничего той ночью не видел и не слышал, Никита сказал:

— Мария Ивановна, я не хочу домой.

— Вот тебе на! — не поняла его Мария Ивановна.

— Не хочу! — повторил Никита и заплакал.

Успокоившись, он всё рассказал Марии Ивановне, не скрыл, что тётя Лена с Треплевым целовалась. Мария Ивановна, выслушав его внимательно, глубоко вздохнула и отошла к окну.

— А правда, что все люди обманщики? — спросил её Никита.

— Что ты? Что ты? — испугалась Мария Ивановна. — Нет, конечно! Откуда ты это взял?

Никита хотел ей рассказать, как все его обманывали: в детдоме Кривоножка, дядя Стёпа, когда он убежал из него, а мамка в тюрьме, но у него так болела голова, что сделать это он уже не мог.

— А дядя Валя твой, — уже сквозь сон слышал Никита, — тоже обманщик? А друзья твои, и они обманщики? Нет, Никита, это всё хорошие люди.

«Дядя Валя не обманщик», — уже проваливаясь в сон, подумал Никита.

Утром Никиту домой привела Мария Ивановна. Увидев его, тётя Лена бросилась к нему и заплакала.

— Никита, милый! — обнимала она его. — Милый мой!

Под глазами у неё были чёрные круги, за ночь она, оказывается, обегала все больницы, побывала даже в морге и уже собиралась поднимать на ноги милицию. Когда Мария Ивановна ушла, тётя Лена уложила Никиту в постель и села с ним рядом. За ночь она так осунулась, что Никите показалось сильно старой и уже не такой красивой, как раньше. Ему её стало жалко, и он сказал:

— Прости, тётя Лена, уходить из дому я больше не буду.

Услышав это, тётя Лена снова стала плакать.

— Ты, ты, Никита, прости меня, — слышал он сквозь слёзы, — это я, дура, во всём виновата.

Никита хотел её успокоить, сказать ей что-нибудь хорошее, но у него сильно болела голова, и тянуло в сон. Уже засыпая, он увидел себя в клубном зале, на сцене была тётя Лена, она, рыдая, ломала себе руки и кричала: «Я чайка! Помните, вы подстрелили чайку!»

Через неделю прилетел дядя Валя. Он похудел, лицо его вытянулось и загорело, но был весёлым, а увидев Никиту, подбросил его вверх и весело закричал:

— Здравствуй, Никита!

Прилетел дядя Валя на два дня за какими-то планшетами, а заодно — смеялся он — узнать, не слишком ли они тут без него разбаловались. Тётя Лена, как показалось Никите, была растерянной и грустной, а он не знал, как себя вести, чтобы не выдать тётю Лену.

За ужином он попросил:

— Дядя Валя, возьми меня с собой.

— А как же арифметика? — не понял он.

— Мария Ивановна отпустит, — ответил Никита и рассказал, что с её помощью в арифметике теперь он знает всё.

— Так уж и всё? — рассмеялся дядя Валя, а Никита, чтобы он поверил, стал рассказывать ему и про десятичное счисление, и про дроби, правда, второпях у него получилось, что дроби придумали древние люди, а десятичное счисление пошло от яблок.

Через два дня Никита уже сидел в вертолёте. Под ним тонула похожая на красивую открытку земля, сбоку играло яркое солнце, рядом сидел дядя Валя, он был весел, и Никите с ним было так хорошо, что казалось, лучшего в жизни ничего не бывает.

VIII

Прошло двенадцать лет. Никита окончил Московский геологоразведочный институт, и его направили в экспедицию, начальником которой был дядя Валя. Встречала его в аэропорту тётя Лена, дядя Валя, сказала она, в командировке. Она сильно постарела, казалось, осела в росте, лицо обрело выражение, какое бывает у людей, отживших своё и умиротворённых тем, что имеют. Когда шли к автобусу, Никита заметил, что идёт она с такой предупредительной осторожностью, словно боится оступиться. Дома, за столом, она плакала и всё повторяла:

— Ах, Никитушка, как я тебе рада!

Оттого, что тётя Лена никак не могла остановить слёзы, Никите стало казаться, что у них с дядей Валей что-то случилось.

— Да не смотри ты на меня так, — успокаивала его тётя Лена, — это я от радости!

Вечером приехал дядя Валя. Он почти не изменился, но был уже без бороды и с большими залысинами.

— Ну, здравствуй! — встретил он Никиту и крепко пожал руку.

По его рукопожатию, от которого у Никиты чуть не хрустнула рука, было видно, что он по-прежнему здоров, а когда разделся до пояса, чтобы ополоснуться, и стало видно, как на спине забегали желваки, Никита подумал: «Да на нём хоть воду вози!» А дядя Валя уже сидел за столом и командовал:

— А ну, мать, неси нашу!

«Нашей» оказалась настойка, от которой у Никиты перехватило горло.

— Ничего! — смеялся дядя Валя. — Это сначала, потом привыкнешь!