К Колыме приговоренные

Вспомнив это, Аксёнов решил, что и сейчас ему повезёт, и побег их с Аней обязательно будет удачным. Зная, что интенсивные поиски беглецов с постами и проверкой документов на трассах продолжаются месяц, а потом они переносятся на авиапорты и пароходные пристани, он решил, что этот месяц они с Аней отсидятся в тайге. Когда машина прошла прижим и поднялась на вершину перевала, Аксёнов сказал шофёру:

— Останови-ка, браток.

— Что, придавило? — рассмеялся шофёр и остановил машину.

— Ну, вот что, — продолжил Аксёнов, — я вижу, ты парень хороший, и не из тех, кто продаёт и закладывает. Удачи тебе!

Догадавшись, в чём дело, шофёр растерялся, на лице появилось даже что-то похожее на испуг, а оправившись, удивился:

— Ну, вы и даёте!

Потом достал из-под сиденья сумку, вынул из неё буханку хлеба и, подавая её Аксёнову, сказал:

— В тайге сгодится. А я, — добавил он, — могила: никого не видел, ничего не слышал.

Когда Аня с Аксёновым сошли с дороги и пошли в сторону леса, он крикнул вдогонку:

— Капитан, береги её!

Вполне возможно, что с таким опытом работы в лагерной охране, как у Аксёнова, побег их с Аней мог бы оказаться и удачным, если бы не помешал непредвиденный случай. Через четыре дня на них вышли два якута, искавшие в тайге отколовшихся от стада оленей. Не догадаться, кто такие Аксёнов и Аня, они не могли. И ещё они знали, что беглецы, скрывая свои следы пребывания в тайге, часто убивают тех, кто на них выходит. Ночью они сбежали, а уже через сутки Аксёнов и Аня были взяты в оцепление. Когда оно развернулось в наступательный порядок, Аксёнов решил дать бой. Надеялся ли он, что из него выйдет живым, кто знает. Ведь представить, что думают и на что решаются обречённые, никому из нас не дано, потому что у жизни одна логика, а у смерти, когда она рядом, другая. Видимо, поэтому и Аня, когда Аксёнов предложил ей сдаться, отказалась.

— Умрём вместе, — тихо сказала она и, прислонившись к груди Аксёнова, заплакала.

Когда она успокоилась, он стал готовиться к бою. За вывернутым корнем старой лиственницы выбрал удобное для обороны место, проверил пистолет, запасные обоймы из вещмешка переложил в нагрудный карман. А оцепление было уже недалеко, лаяли собаки, солдаты, прячась за деревьями, готовились к открытию огня. Когда оцепление вышло на рубеж уверенного поражения, оттуда раздался крик;

— Аксёнов, сдавайся!

По голосу Аксёнов узнал: кричит лейтенант Дергачёв. В ответ ему он выстрелил в его сторону.

— А, сука! — крикнул Дергачёв и подал команду солдатам открыть огонь.

Зная, что после первого залпа солдаты станут занимать новый, ближе к нему, рубеж, Аксёнов переждал его, а потом, когда солдаты, перебежками, бросились к этому рубежу, он открыл по ним прицельный огонь. Впереди с автоматом бежал Дергачёв. Аксёнов даже заметил, что он был пьян. Запинаясь за кочки и падая, он грязно матерился. Скрывшись же за деревьями, он крикнул:

— Аксёнов, ты уже труп!

И пьяно расхохотался.

«Только по нему! — решил Аксёнов, и когда Дергачёв высунулся из-за дерева, он выстрелил. Видимо, пуля попала ему в голову. Вздёрнувшись и неловко выронив из рук автомат, Дергачёв уткнулся лицом в землю.

Первая пуля попала Аксёнову в левое предплечье. Увидев, что оно в крови, Аня, сорвав с себя косынку, бросилась его перевязывать. Видимо, когда она её срывала, кто-то из солдат это заметил и сделал прицельный выстрел. Цепляясь руками за Аксёнова, она сползла на землю и уткнулась головой ему в колени. Пытаясь её поднять, Аксёнов увидел, как в предсмертной судороге она хочет ему что-то сказать. «Аня, прости меня», — хотел сказать ей Аксёнов, и он, видимо, это сказал, но не услышал своего голоса, потому что вторая пуля сразила его насмерть.

На чужой земле

I

Память о прошлом не подвластна ни уму, ни сердцу. В тихие летние вечера она уводит в годы, полные умиротворения и покоя; в бессонные ночи, с неподвижной луной и холодными звёздами, сковывает сердце тяжестью тех лет, когда всё казалось чужим и беспросветным; весёлые от солнца и щебета птиц рассветы возвращают в далёкое и, не зависимо ни от чего, безоблачное детство. Память Еремея Зиннатулина, неподвластная и этому, сохранила только тяжёлые и крутые повороты жизни. Поэтому ему всегда казалось, что здешняя жизнь у него началась не с церковного прислужки в Охотске, а с того шурфа, в котором он добывал своё последнее золото. Помнил он его так хорошо, что казалось, и было-то это не шестьдесят лет назад, а совсем недавно.