К Лоле

На днях Николай, раскачиваясь на скрипучей кровати в такт и в тон когерентным колебаниям со стонами за стеной, шуршал страницами новой книги, вынесенной им под пиджаком из фонда открытого доступа, мешал мне заснуть и громко цитировал из-под скрученного однажды в купейном вагоне ночника:

Привезите мне из-за границы

Запрещенных книжек и газет…

— но и это совершенно не то.

Движение на Бульварном кольце замедлено, машины усиленно газуют, и над проезжей частью поднимается серый вонючий туман, мешающий мне разглядеть ту сторону, где мелькает ее зеленая курточка. Мы идем вверх по бульвару сходящимися параллельными путями, но отыскать брешь в транспортной сутолоке, чтобы перемахнуть к ней и начать волнительное знакомство, никак не удается. Прищурившись, я вглядываюсь в ее отдаленный профиль, потому что мы уже поравнялись, но она идет очень быстро, и моя догадка колеблется между «не может быть» и банальной очевидностью. В поле зрения въезжает троллейбус и, закупорив половину движения, заслоняет мне вид напротив. Вперед — ох, простите! Столкнулся с прохожим, который оказался намного мягче ускользнувшего справа фонарного столба. Человек чертыхнулся и наклонился за слетевшей с головы шапкой. Паническим зигзагом я огибаю корпус троллейбуса и, сделав два прыжка перед мчащимся «ягуаром», оказываюсь около ограды. Сугроб, дорожка, сугроб, опять ограда — дальше путь свободен, и где же она? Навстречу катятся два болоньевых шара, вдаль бежит согбенная драповая спина, а зеленый маячок погас, сгинул неизвестно в каком Шведском тупике.

Нет, жизнь не хочет романтизма,

Не светит идеал ему.

Потухла радужная призма.

Спасибо мистике за тьму.

Десять минут спустя я стоял, забывая волнение, на укатанном тротуаре, а напротив, через неширокую улицу светились перечеркнутые знакомым жестом, широкими меловыми полосами крест-накрест, две витрины готовящегося к открытию магазина «Пишущие машинки и авторучки». Между прочим, авторучкой одной известной марки именно из этого магазина безотказно написана моя повесть. Широкое желтое перо, легкий чеканный корпус.

В правой витрине стояла девушка. С осторожностью поворачиваясь, она что-то замеряла кожаной рулеткой. Потерев локоток, посмотрела наружу, заметила меня, улыбнулась. Мы познакомились через стекло: я изобразил пантомимой, как меня зовут и что я студент, а она написала обратными буквами на меловом поле «Зора» и послала мне воздушный поцелуй.

Потом я пошел на набережную и, остановившись у каменного парапета, за которым скончалась от холода река, почувствовал, как устали за день мои ноги. Повернул по направлению к дому. Красная площадь была перекрыта, я пошел к метро сквозь универмаг и на одной из его линий увидел прислонившуюся к стене нищую ободранную старушку в некогда зеленом, дико грязном пальто, на вид детском, выглядевшем так, возможно, из-за того, что пальто ей было сильно мало. Нуждающаяся, голодная, очень запущенная. Седые пряди, выбившиеся из-под платка, летали вокруг ее лица, а она тихонько тянула за поводок забившуюся в угол посеревшую от грязи собачонку и что-то говорила ей, пытаясь успокоить бедное, до смерти перепуганное толчеей животное.

На выходе из ГУМа раздавали рекламные подарки. Меня стиснули слева, потом справа, мотнули к стене и дали шанс продраться к двери. Кому-то я двинул локтем. Выбравшись на улицу, остановился рядом с неподвижным высоким мужчиной, держащим руки в карманах шикарного длиннополого пальто. Он разговаривал с дамой в тотчас мной узнанной зеленой курточке и синих джинсах. У нее было неровное старящееся лицо и сухой голос, в тепле которого потрескивали французские слова.

Из наступившего вечера излилась бодрящая сила. Ведомый ею по подземному переходу, я услышал сопровожденный музыкой вопрос: «Знаешь ли ты, что такое тоска по Новому Орлеану?» — и ответил на него отрицательно.

Тверская, стержень прогулки, опять возникла передо мною, причем не единично, а двойственно: из огней видимой улицы возникала вторая. Бросив обертку от жевательной резинки под засыпанный грязным снегом «мерседес», я отправился по одной из них и прошел ее всю. Разноцветные светящиеся занавеси прикрывали окна домов, увенчанных, словно коронами, фальшивыми бриллиантами реклам, а понизу тянулась гирлянда вывесок магазинов и прочих заведений. Со стороны похоже на человека, под ногами которого чужая земля, и говорит он порою сплошные нелепости, а где-то между гортанью и ступнями болтается его душа в ожидании чувства.

Улица шла извилистее, чем обычно. В темной дали мне мерещилась колоннада. Памятник Пушкину был повернут к площади спиной, изо рта статуи Маяковского вырывался ветер. Я порядочно устал, когда наконец приблизилась площадь Белорусского вокзала.