К Лоле

Я приехала в оперу с поручиком Трушичем. У входа мы встретились с Киримовыми и Манко. «Опять эти великосветские шкурки, — подумала я. — Как я их не люблю, но ради „Тоски“, так и быть, способна терпеть пару часов». После гардероба мы чуть задержались у зеркал — мне всегда достаточно одного беглого взгляда — я не пошла в туалетную комнату. Никогда не чувствую неуверенности за прическу или макияж, а уж платье или что, это вообще Боже упаси, лучше провести лишний час дома у зеркала, чем греметь пудреницами и лаками после второго звонка, словно гимназистка. Нет, уважающая себя дама ни за что не пойдет в туалетную комнату, будучи в опере. Если только что-то конфузное: испачкались пирожным или лопнула подвязка — ну вам-то ни к чему эти подробности, да и то верно, что всегда можно попросить помощи у кавалера, неужели вы думаете, что поручик или офицер не знает, как приколоть бант или как крепится подвязка, — не будьте наивны. Они прекрасно знают все-все тонкости нашего туалета. Ну, может, генерал какой не знает, так не ходите в театр с генералами. Ах да, я отвлеклась… Так вот, как только мы зашли в буфет, у меня тут же упало настроение: там была эта цветущая клумба, генерал-губернаторша в сопровождении очередного жиголо, изящного и услужливого молодого человека, скорее всего из посольства, посольские всегда отличаются изрядными маневрами, а может, он был из корпуса. Не понимаю, что тянет их к этой стареющей особе, которая каждый год ездит в Европу подтягивать кожу на своей физиономии, ведь ни один из них не получит ни чинов, ни ассигнаций. Этот был очень хорош. Сущий жеребец! Поручику он был не знаком. Пока мы в буфете пили кюрасо, я глаз не могла от него отвести. Генеральша завела разговор о композиторах. От их столика все время доносилось «Ч-ко-ски», «Ч-ко-ски». Ей, видите ли, мало было того, что перед ней все раскланивались, она еще хотела блистать кругозором. Она, которая смыслит в музыке меньше, чем свинья в апельсинах, простите за грубость, высказанную вслух, но, Боже мой, все в ней противно. Если бы вы только видели ее, эти розовые приплюснутые уши, способные различать только свист городового и ор собственного мужа, несчастного рогоносца, думающего лишь о парадах и о постройке новой пожарной каланчи. В буфете мы стояли с Нарбиковой, она представила нам своего зятя, прыщавого болвана лет тридцати пяти, по-моему, из Пензы. С ними мы отправились в зал, и, когда поднимались по лестнице, губернаторша шла впереди нас. Тут мне и пришла в голову озорная мысль. Еще пару ступенек я собиралась с духом, а потом высвободила руку от своего спутника и с криком «Мышь! Мышь!» бросилась бежать наверх и там запрыгнула на стул и еще раз хотела крикнуть, но поняла, что уже не нужно: визгу и шума было предостаточно. Все дамы, которые были с нами на лестнице и заходили в зал, оказались стоящими на стульях, а мужчины подле них. Конечно, и губернаторша была тут же, она страсть как боится мышей, и вся запунцовела, и щеки у нее тряслись — одной рукой она опиралась на плечо своего адюльтера, а другой придерживала юбки. И от нее плохо пахло. Со всех сторон раздавалось: «Какая мерзость! Вы видели эту мерзость?! И где, в театре! А она велика?»

Дали третий звонок, но никто не сдвинулся с места, ждали, что кто-нибудь появится с лестницы, но все напрасно. Только какой-то шум стал слышен снизу, когда у нас замолчали. Прошло минут пять, и я подумала, что пора бы идти в зал — шутка удалась и довольно, но не могла же я всем показать, что есть дама, которая не боится мышей. И Трушич как назло куда-то запропастился. Еще немного погодя я уже хотела его позвать, как вдруг он вышел из дверей, ведущих в зал, быстрыми шагами пересек коридор и встал на пороге. Там он выпрямился, одернул мундир, взмахнул рукой в белой перчатке — ах, что за прелесть эти военные, люблю военных, за их выправку, за их стать, за их маневры — и объявил: «Крепитесь, господа! Нам сообщили, что Мышь идет сюда. С нею двое». Какой опять поднялся гомон! Стало жарко дышать. Те, что стояли у дверей, хором звали дворника. Кто выключил свет, я не знаю, но я почувствовала вслед за этим что-то липкое на своем колене. Громкий голос Трушича раздался рядом: «Пожарные уже выехали!» Но вместо пожарных приехали вы, господин комиссар, и не знаю почему, все указали на мадам Грушецкую. Мадам Грушецкая — это я, и я решительно отметаю все обвинения в мой адрес. Я отметаю их на счет идиота Трушича, этого дурацкого польшича, который угощал меня кюрасо. Это вино плохо влияет на мой организм. Прошу заметить и поскорее отпустить меня из участка. Довольно уже неприятностей на сегодня. Боюсь, у меня растрепалась прическа.

За моей спиной слышатся голоса.

— Ну какой он, какой он из себя, этот Щепетильников?

— Да ты его знаешь: высокий такой, со светлыми волосами. Он недавно постригся, и теперь у него уши топорщатся.

— Он с нашего курса?

— Со второго потока. У нас с ними в понедельник и четверг лекции вместе. Неужели не помнишь: Антон зовут, он еще пишет левой рукой и ручку смешно держит.