К Лоле

„Ну, до свидания, теперь я уже твердо верю, что услышу от тебя хоть слово и что увижу тебя, и мне весело, как мальчику. Удобно ли тебе будет говорить мне „ты“? Я думаю, да, потому что мне писала раз: „хорошо, подумала я, ты мне пишешь такие письма, так я не буду отвечать тебе долго“, значит, в мыслях ты мне уже говорила „ты“. Милая, славная моя Зинаида, как много я думаю о твоих письмах, как вспоминаю их. Я даже помню, где и как лежали на них твои слова, на этих дорогих сгоревших листиках. Ну, давай же, моя подруга милая, твои славные руки, я их крепко жму и целую, думай обо мне, жди меня, не забывай, пиши, приезжай.

Твой любящий тебя всем существом своим Шмидт.

Не пришли ли твои родные в ужас, что ты была в переписке с „государственным преступником“?“».

Пока мы спорили в аудитории, все изменилось на промерзшей улице. Ее окатило ярким светом, сугробы заблистали и задержавшийся с ночи сумрак небесный и тротуарный сгинул в пуп земли.

В Москву! В Москву! Автобус с красной полосой по борту, намылившийся пустобрюхим по Ленинградскому шоссе, заберет приплясывающего на остановке молодого человека и довезет, минуя стоящие в профиль к будничной трассе безымянные районы, до станции «Речной вокзал». Там — в метро, где в одном вагоне с кислыми старухами и утратившими в подземелье дар речи детьми поезд помчит по зеленой ветке до пересечения с кольцевой линией. Далее — вверх по эскалатору, на воздух, на площадь Белорусского вокзала.

Чтобы перебраться с одного плеча Тверской на другое, нужно опуститься под улицу в ее загаженное нутро, где работают меха гармоники или баяна, сыплющего в подземный холод звуки патриотических мелодий. Данный переход всегда вызывает в памяти один и тот же эпизод, прибавляющий яркости зыбкому свету моих рассуждений о случае.

Однажды мы с друзьями решили отправиться в поход на Чусовую. Пока я дожидался прибытия всей компании в Москву, пока, следуя телеграфным распоряжениям, покупал, сдавал и снова приобретал железнодорожные билеты, летняя сессия закончилась, общежитие опустело, и в нем остались только редкие оторвыши, торговавшие на рынке радиодеталями или распространявшие по городу техасскую лотерею. Я каждый день ездил в бассейн «Москва», а потом гулял по центру, прикрыв макушку бейсболкой «Hugo Boss», доставшейся в подарок от брата. Случалось, что я пользовался этим гнусным переходом по два-три раза за день. На площадке, от которой лестница расходилась в разные стороны, стоял книжный лоток с мемуарной литературой: маршал Жуков, бедняга Наполеон, выдающиеся женщины, знаменитый неудачник, чье имя я позабыл… Мне улыбался двухтомный Чаплин, но я решил отложить покупку до возвращения из похода, где могли случиться непредвиденные траты.

Резервные червонцы остались лежать в нагрудном кармане рубашки с монгольскими всадниками, чтобы, дождавшись своего рокового часа, который пробил на самой середине бесновавшейся реки, слететь вместе с ней от порыва ветра с байдарочной кормы и пойти ко дну. Утонувших денег было не жаль, память о них моментально истаяла под действием радостного солнца, слепившего глаза и отражавшегося на веслах, волнах и мокрых глянцеватых бортах. Они как будто превратились в то, чем прежде никогда не были, оставив при этом мокрый след на лицах грустящих под водой рыб.

Случаю, ей-богу, подвластно все, особенно хорошо ему удаются игры с людскими намерениями. Само воспоминание болталось теперь, прикрепленное невидимой паутинкой к служебному фонарю, в ореоле волшебного света, совершенно отдельно от дурно пахнущей стужи подземного перехода.

На Тверской образовалась автомобильная пробка, и остановившийся поток транспорта был похож на издыхающего дракона в разноцветных латах. Водители смотрели вперед, пассажиры разглядывали пешеходов. Я свернул в направлении Миусской площади, где находилось издательство «Республика», долго не мог найти нужный мне дом, потом позвонил из фойе по внутреннему телефону и спросил отца моего одногруппника. Его не было на месте, он двадцать минут назад уехал за новым материалом в Дом Бируни, но женщина, ответившая мне, вызвалась помочь и пригласила подняться на третий этаж, в шестьдесят восьмой кабинет. Она разительно отличалась от своего рыхлого голоса: худая, как трость, с резкими, внезапно замирающими движениями. Объясняя, что мне следует сделать, она непрерывно курсировала между облезлым шкафом горчичного цвета, откуда появлялись ложечки, вилка, чашки с блюдцами, белый хлеб, пакет сливок и что-то еще, и столом, куда все это перемещалось.