К Лоле

В аэропорту была невиданная кутерьма и шумиха. Я сначала присоединялся к ней, уточняя расписание и приобретая последние сувениры, а потом поднялся, придерживая на макушке тюбетейку, наверх, в зал ожидания. Там я сидел, не знал, что делать, и, чтобы скоротать время, раскрыл свой багаж и принялся вынимать оттуда разные вещи. Крутил на пальце тюбетейку, запихивал под язык зеленый порошок и хохотал, пуляя слюной между сидений. Из репродуктора неслась смешная песня. Слов не разобрать, но ритм был какой-то бредовый, дикарский. Папуасичья рябь… То бишь дробь… Исполняют плохие парни в синем. Вот они ходят взад-вперед, размахивая дубинками и заинтересованно поглядывая в мою сторону. До вылета остается семь минут, восемь минут, двенадцать минут. Постой, так мы никогда не улетим. Давай в обратную сторону: четыре минуты, три минуты, я бегу, хохоча, по лестницам и коридорам, через хитроумные дверцы таможни и сквозь игольное ушко контроля, вбегаю по мотающемуся из стороны в сторону трапу в брюхо самолета и приземляюсь на колени толстой американке со словами: «Извините, мэм, это мое место!» Выясняется, что предыдущий рейс отменили и на нашем самолете летят две порции пассажиров: мы и паникующие заморские туристы. В возникшей суматохе на проверку паспортов всем опять наплевать. Царит всеобщая радость, загнанные в тесноту авиасалона пассажиры подбадривают друг друга и пытаются никому не мешать. Большущее спасибо, я как раз собирался отключиться на несколько минут. Дайте немного поспать, а потом несите вареную курицу, это и будет настоящий-пренастоящий воздушный сервис.

После курицы я блюю, обняв летящий на высоте четырех тысяч метров стальной унитаз, потом обращаюсь к стюардессе с просьбой дать мне яблочного сока. Она приносит виноградный, я пью и тут уж окончательно прихожу в себя. Готовлюсь к продолжению повести, чищу перышки перед кажущимся финалом.

В самолете из Самарканда обнаружил в записнушке давнишние строки: «Это раньше я обитал в блочной пятиэтажке, под окнами которой шли автобусы и доживал последние дни запыленный кустарник, а теперь я поселился в травяной хижине на берегу плоской зеленоватой реки и каждое утро выхожу с леечкой во двор к растущему в саду ясеню с блестящей листвой. Кормлю с ладони живущую на нем вертлявую белку, а вчера, ты знаешь, вчера мимо окон моего домишка — я только-только проснулся и выпутывался из гамака — верхом на седом быке проехал Месроп Маштоц в спортивном костюме. Я как-то сразу не узнал его, а потом жалел, что потерял такого бесценного собеседника: ведь он мог многое мне рассказать, в том числе и о тебе. Я же до сих пор не уверен, в какой ты стороне, Лола. А еще называюсь исследователем, открывателем земли между востоком и западом, земли, по которой рассеяны карнеолы.

Мне будет интересно посмотреть на людей, живущих рядом с тобой. Иногда кажется, что они совсем иные и не ходят по улицам разнополыми парами, а мужчины снимают с себя галстуки только на ночь. Я не сильно удивлюсь, если вдруг меня найдет человек, чье имя заложено в инициале „Ш“ твоей записки, и сурово потребует прекратить преследовать из столицы его дочь, используя средства связи общего употребления и индивидуальный гипноз на расстоянии. Так я уже и не в Москве. Правда, на станции есть телефон. Звоните, кому нужно, лодочник меня позовет.

Вряд ли ты понимаешь, Лола, что сделала из меня восторженного идиота. Пусть не намеренно и даже не совсем ты. Хорошо, пусть не ты, но сам факт наличия тебя. Наличия вообще, а также во мне, угодившем в какой-то лирически-ирреальный поток и сигналящем оттуда еще одним письмом с робкой зацепкой в постскриптуме за воздух вокруг тебя: „Надеюсь, все это тебе не в тягость. Я не прошу ответа. Всего лишь надеюсь на него и чту вышеперечисленные факты“».

Закрываю записнушку и замечаю, что все пассажи о Лоле непременно обрывались на одной и той же ноте. Самой высокой, за которой голос боялся задрожать, огорчая слух. Ретроспектива пилообразного чувства.

С тех пор как я испытал тревоги ночных дорог, та Лола, что жила во мне, начала потихонечку угасать. Я становился пустым и гулким, как барабан. Однако память испугом не обездолишь. Мое отношение к живой Лоле, конечно, изменилось. Проведя ревизию чувств, я ощутил благоприятную перемену. Но продолжающие наподобие чертиков на пружинных ножках выскакивать из головы строки о ней я не могу объяснить ничем иным, кроме Лолы, уцелевшей во мне в виде идеи. А идею, как известно, чрезвычайно трудно выдворить вон.