К морю Хвалисскому (СИ)

— Слышу слова не мальчика, но мужа, — ухмыльнулся он. — Понимаю, боярин, теперь тебе принадлежит не только отцова доля, но и вся казна. Да и сестру дорогим выкупом почтить хочешь. Сумма, которую ты просишь, — велика, но я подумаю над твоими условиями!

***

Хотя Тороп, как и прочие новгородские ватажники, во время разговора усердно делал вид, будто занимается скорами и бочками меда, стараясь не упустить ни слова из речи Белена и хазарина, он успел заметить, что вблизи подворья все это время крутится какой-то попрошайка в чудовищных немытых лохмотьях, согнутый, как рыболовный крючок. Опираясь на внушительных размеров костыль, он то по-птичьи боком подбирался к избе, сильно прихрамывая и кособочась, то отскакивал прочь, словно обжегшись, проявляя при этом изрядную для немощного калеки прыть.

Мерянин раздумывал, как бы незаметно от жадобы Белена передать бедолаге прибереженный с обеда кусочек, батюшки Щура ради, однако незнакомец пришел не за тем. Улучив момент, когда на его никто, кроме мерянина, не видел, попрошайка неожиданно разогнулся и умелой рукой ловко послал прямо в окно боярышни обернутый красной тряпицей камень. Тороп хотел было кинуться к нему: уж больно знакомой показалась ему покрытая шрамами загорелая жилистая рука, но бродяги уже и след простыл.

Вскоре после того (Булан бей едва успел уйти) из своей коморки показалась Мурава. Девица была убрана нарядно, но строго. Так она обычно одевалась, ежели за какой надобностью в город шла.

— Куда это ты собралась, сестра? — строго глянул на нее Белен.

— В храм, — спокойно отозвалась боярышня. — Слышал, к вечерне прозвонили.

Нахмурился, точно угрюмый сыч, Белен, но возразить не посмел.

В прежние времена, когда Итиль и Царьград дружили и поддерживали друг друга в борьбе против арабов, христианская община хазарской столицы была многочисленна. Составляли ее не только купцы-ромеи, но и разноязыкие выходцы из империи и других стран, осевшие в Итиле и обретшие в хазарской земле новую родину.

В последние годы, однако, разногласия между державами, а также имевшие место и мнимые ущемления прав хазарских и иудейских купцов в ромейских торговых городах, послужили поводом для начала гонений на христиан, итогом которых стали не только казни нескольких десятков членов христианской общины, но и разрушение одной из церквей. Не чувствуя себя более в безопасности, приверженцы христианской веры продавали за бесценок имущество и уезжали. Оставшиеся же, наиболее стойкие или те, кому некуда было идти, смотрели с надеждой не на ослабленный постоянными войнами и шаткостью императорской власти Царьград, а в сторону недавно окрепшей Руси.

Хотя Тороп, живя в Новгороде, вместе со своей молодой хозяйкой довольно часто бывал в храме отца Леонида, скромная бревенчатая хоромина, построенная на пожертвования прихожан, ни в какое сравнение не шла с величественной постройкой ромейских мастеров, являвшейся уменьшенной копией святой Софии и других базилик. И хотя церковная ограда, врата и часть северной стены хранили на себе разрушительные следы волнений, а на ликах мучеников и святых появились новые шрамы, по словам прихожан, по праздникам мироточащие, базилика Святителя Николая продолжала держаться, как осажденная крепость и как последний оплот.

Мерянин с некоторой робостью вступил под гулкие своды ромейского храма. Уж слишком суровую кротость и непреклонное смирение излучали окруженные золотым сиянием светлые лики земных соратников Бога и его бесплотных крылатых вестников, а сплоченные в стройный хор голоса людей, обращенные в молитвенном пении к Небесам, звучали такой непоколебимой уверенностью в истинности своей веры. Потом, однако, свет лампад и свечей, запах благовонного ладана и исполненное доброты лицо священника, отца Артемия, уроженца далекой Антиохи, успокоили его, и он стал с интересом прислушиваться, пытаясь уловить знакомые звуки и слова.

Увлеченный службой, Тороп почти не разглядывал прихожан, мимолетом улавливая и не оставляя в памяти фигуры и лица. Тем удивительнее было видение, которое посетило его, когда, поглощенный новыми впечатлениями, он не то задумался, не то задремал. У иконы Святого Георгия стоял наставник. Пламя свечей золотило короткие жесткие кудри, отражалось в знакомых переливчато-самоцветных глазах. Мерянин непроизвольно позвал на помощь батюшку Щура, и видение исчезло. Остался только лик святого воина на иконе, опаленный огнем, но по-прежнему нетленный.

По окончании службы Мурава подошла к священнику с просьбой отслужить панихиду по Вышате Сытеничу, а также упомянуть во время завтрашней литургии имена близких и родных.

Отец Артемий, огненноглазый и горбоносый, носивший по обычаю своей земли на правой руке втравленное, как у Лютобора, под кожу искусно выполненное изображение Креста Господня, долго и внимательно читал исписанный аккуратным почерком боярышни берестяной свиток.