К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Сам Батюшков из-за могилы может свидетельствовать, что предшествовавшие соображения приблизительно верными чертами обрисовывают болезненное развитие душевной и духовной сторон человеческой его сущности. В 1815 году ему исполнилось 28 лет от роду. К этой поре полной зрелости относится написанное им «Воспоминание мест, сражений и путешествий» (I, 307–309). Вот в каких словах дает он возможность потомству уловить некоторые черты его нравственного в ту пору строя или — точнее — настроения: «Добрый человек может быть счастлив воспоминанием протекшего», — таким парадоксом начинает он свое «Воспоминание…», как будто не зная или не признавая, что истинно «добрый человек может» и — следует прибавить — должен «быть счастлив» и «воспоминанием протекшего» и содержанием текущей своей жизни. «В молодости, — продолжает он, — мы все переносим в будущее время», — как будто не в молодости люди живут всего более настоящим. «В некоторые лета мы начинаем оглядываться», — в этих словах слышится уже признание в оглядках на свое «протекшее». Два предшествовавших парадокса понадобились, стало быть, только для того, чтобы сколько-нибудь прикрыть прозрачность и как-нибудь оправдать, хотя бы в своих глазах, естественность стремившегося из души признания, что сам он не мог жить настоящим, потому что слишком порабощен был столь частым обращением к прошедшему и будущему, что о настоящем и подумать ему было некогда. Прикрываясь словами или скрытничая, не мог он, однако ж, пятью-шестью строками ниже не высказаться откровеннее: «Я весь погружаюсь в протекшее, — но тотчас снова прикрылся словами же, — и сердце мое отдыхает от забот». Поэт не договаривает, от каких забот, и не принимает в соображение, что у всех людей всегда есть и должны быть заботы, потому что жизнь без забот даже мыслить он не может: убийственно скучною была бы жизнь без забот! Поэт дает только знать, что его заботы превышали его силы: «Я чувствую облегчение от бремени настоящего, которое, как свинец, лежит на сердце». От чего же? Из биографий не видно, чтобы в 1815-м году постигло его что-либо такое, чего нельзя не назвать несчастием.

К тому же году относится и написанное им «Воспоминание о Петине» (I, 298–307). И в этой поэтической дани чувству дружбы к лучшему из сотоварищей боевой жизни скользнули из души Батюшкова однородные и опять не совсем откровенные признания: «Сердце мое с некоторого времени любит питаться одними воспоминаниями». В признании не договорено, с какого времени сердце стало «любить одни воспоминания», но, тем не менее, ясно сказано, что человеческая сущность Батюшкова была устремлена главным образом на «протекшее» или на «одни воспоминания о протекшем». Отчего же? — Конечно, не оттого только, что в настоящем он страдал «терзаниями честолюбия и сей опытности, которая встречает нас на середине пути подобно страшному призраку». Буквально так немногими строками выше выразился Батюшков, как будто и не предполагал, что «честолюбие и опытность» не всех людей терзают «подобно страшному призраку». В последних словах этого парадокса сказался однако ж совершенно ясный намек на то, что «настоящее как свинец» лежало у него «на сердце», потому что «терзало» его если не «призраками», то чем-нибудь «подобным страшному призраку». В том же «Воспоминании о Петине» Батюшков оставил довольно прозрачные намеки на содержание «воспоминаний», в которые был способен «весь погружаться»: «Тысячи воспоминаний смутных и горестных теснятся в сердце и облегчают его». Само собою ясно, что «смутные и горестные» воспоминания не могут «облегчать» сердца. И этот парадокс понадобился — стало быть — только для того, чтобы как-нибудь прикрыть неестественность таких тревожных душевных состояний, в которых даровитому человеку, быть может, не легко или совестно было признаться. Нельзя, однако ж, устанавливаться на одних предположениях; следует яснее раскрыть значение беспрестанно попадающихся в прозаических статьях Батюшкова парадоксов; следует сблизить их с более ясными и более прямыми признаниями, разбросанными как в прозаических, так и в стихотворных произведениях. Иначе нельзя дойти до положительного вывода, почему «настоящее» почти во всю жизнь его было «бременем» для даровитого человека, или «как свинец лежало» у него «на сердце».