К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

«Вся мудрость человеческая основана на расчетах… принадлежит веку, обстоятельствам… все ее замыслы сами себя уничтожают» (I, 154), — как будто истинная мудрость может быть «основана на расчетах», а если неистинная на них основывается, то нет ничего мудреного, что «замыслы» этой дешевенькой мудрости «сами себя уничтожают».

«К чему, — так безнадежно спрашивал Батюшков, — эти суетные познания ума, науки и опытность, трудом приобретенные? Нет ответа и не может быть» (I, 156). Есть, впрочем, место, в котором уму снисходительно уступлена доля подобающего ему значения: «Талант не любопытен, — писал Батюшков, — ум жаден к новости; но что в уме без таланта, скажите, Бога ради! И талант есть ум, но ум сосредоточенный».

Всего больше была развита у Батюшкова слабость к сердцу. Говоря «о поэте и поэзии», он сказал, что «сердце человеческое бессмертно». Кантемир под его пером выразился буквально так: «Сердце человеческое есть лучший источник поэзии» (I, 58), — а сам Батюшков, говоря о друге своем по военной службе Петине, выразился еще сильнее: «Сердце есть источник дарования; по крайней мере, оно дает сию прелесть уму и воображению, которая нам всего более нравится в произведениях искусства» (I, 302) Говоря о новом издании сочинений М.Н. Муравьева, Батюшке написал, между прочим: «Часто углубляется он (Муравьев) самого себя и извлекает истины всегда утешительные к собственного сердца». Из выписки, сделанной самим Батюшковым, видно, что Муравьев яснее его смотрел на значение сердца в человеке: «Чувствую сердце мое способным к добродетели», — так выразился Муравьев; но Батюшков в конце своего письма к нему, перечисляя достоинства его сочинений, написал: «Философия, которой источник чувствительное и доброе сердце». Вообще говоря, сила и значение сердца донельзя преувеличены у Батюшкова. По его мнению, «все моральные истины должны менее или более к нему (т. е. к сердцу) относиться как радиусы к своему центру, ибо сердце есть источник страстей, пружина морального движения». Или: «Есть добродетели, уму принадлежащие, другие — сердцу». Или: «Ум должен им (т. е. сердцем) управлять, но и самый ум (у людей счастливо рожденных) любит отдавать ему отчет, и сей отчет ума сердцу есть то, что мы осмеливаемся назвать лучшим и нежнейшим цветом совести». Стало быть, и совесть признается не отдельною и путеводною силою души, ибо «цвет» ее родится только тогда, когда ум отчитывается перед сердцем. Даже «совершенного блаженства», по мнению Батюшкова, «требует сердце, как тело пищи» (I, 158). Нежность у него есть «красноречие сердца». Наконец, Батюшков высказал, будто «опыт научил» его «верить неизъяснимым таинствам сердца». Все эти метафорические преувеличения во столько переходят за пределы поэтической вольности, во сколько расходятся с жизненной, логической и художественной правдой. Из слов Батюшкова выходит, будто «ум любит», а «моральные истины относятся к сердцу», — будто отчет ума сердцу есть «нежнейший цвет совести». Столько же ясно, что не одно сердце может быть «источником страстей», что если бы оно было единственным «источником» их, то никак не могло бы быть и «пружиною морального движения», потому что «моральными» могут быть только такие движения души, которыми обуздываются страсти. Сам Батюшков в другом месте написал:

«Сердце человеческое имеет некоторый избыток чувств, который нередко бывает источником живейших терзаний»; стало быть, сердце может быть «пружиною» и неморальных движений. О памяти Батюшков очень часто выражался, как об одной из сил сердца («О память сердца! ты сильней рассудка памяти», или «Ничто не может изгладить из памяти сердца нашего первых сладостных впечатлений юности»). В дневнике своем о своей памяти он написал вот что: «Кстати о памяти: моя так упряма, своенравна, что я прихожу в отчаяние» (II, 40). Позволительно предполагать теперь, что не память, а сердце было у него «упрямо и своенравно». Вот еще одно решительно противоположное другим отзывам упование Батюшкова на врожденный будто бы сердцу закон: «Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве у источников наслаждений оно обретает горечь» (I, 157–158). Признание подобного закона может быть плодом только больного, «отчаянного сердца». Только болезненно привитое к сердцу «горе-гореваньице»[38] может заставить его «у источника наслаждений обретать горечь»…

К слову можно заметить, что не так рассматривал силу и значение сердца поэт, живший после Батюшкова и умерший недавно, но, подобно Батюшкову, при жизни вписавший свое имя в список русских классических поэтов. Гр. А.К. Толстой поэтически исповедал силу своего сердца в жизни своей души такими стихами:

Издавна сердце с жизнию боролось —
Но жизнь шумит, как вихорь ломит бор —
Как ропот струй, так шепчет сердца голос…[39]