К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые

Недаром у Даля август определяется как «густарь» — в нем всего много и густо едят, и самая жизнь внутри его тела нестерпимо обильна, рвется настежь, норовит хлынуть горлом.

В августе можно умереть только от счастья. Во славу августейшего императора.

Что мне в августе не нравится — так это дети, рожденные в нем, надменные и лобастые львы, черт их за ногу и за гриву, — не важно, мужчины они или женщины.

Но император имеет право на недостатки, тем более что август особенно и не виноват в том, что до него из декабрьских сумерек донесли этих младенцев.

Зато в августе зачинают майских детей, рожденных под созвездием Тельца, солнечных, полных сил диктаторов, плотоядных и осиянных.

О, август знает свое дело. Август знает свою пышную, неутомимую силу, шекспировскую, чайковскую, набоковскую. Любитесь и ласкайтесь в августе, обретая друг друга по-звериному, в ароматах боренья и страсти. Ваша земля и ваши народы будут вам благодарны спустя девять месяцев.

И чуть позже, и много позже, и во всякий август августейший.

2008

Дочка

Как поживают твои пачильки.

Как поживают твои пачильки, дочка.

Мы прожили вместе несколько сот лет, и я так и не научился спать рядом с тобой. Как же я могу спать.

Зато я придумал несколько нелепых истин.

Сначала, в трудные дни, я предлагал своей любимой делить каждую, ее ли, мою ли, вину пополам. Она пожимала плечами. Поэтому я делил, а она так жила.

Потом придумал другое.

Сейчас наберу воздуха и скажу.

Чтобы мужчина остался мужчиной и не превратился в постыдного мужика, он должен прощать женщине всё.

Чтобы женщина осталась женщиной и не превратилась в печальную бабу, она не вправе простить хоть что-нибудь, любую вину.

Всё, воздух кончился.

Он — всё, говорю, она — ничего. Как же выжить теперь, если сам придумал про это.

Рыба живет с открытыми глазами, спит с открытыми глазами, только женщина закрывает глаза: я видел, что так бывает, когда ей хочется закрыться и прислушаться. А ты всегда смотрела на меня и в минуты, когда меж нами происходило кипящее и непоправимое, и спустя без трех месяцев год, когда приходила пора дать жизнь моему крику в тебе: всех наших детей мы рожали вместе.

Тогда, заглядывая в сведенные от страха глаза, я и понял, что нет сил никаких относиться к своей женщине, как будто она женщина какая-то. И как нежно относиться к женщине, будто она дочь твоя; так и звать ее: «Дочка, доченька».

Тогда жалости внутри нестерпимо много.

Тогда гораздо легче всё принимается и понимается.

Не отрицаю законов, не мной придуманных, но подумайте сами: насколько было б просто прощать что бы то ни было, если дочка пред тобой. Чего ее не простить, кровную свою, — не жена же.

Отсюда другая нелепая истина.

Если мужчина хочет, чтоб его женщина не превратилась в печальную и постыдную бабу, он может любить ее как дочку.

Но если женщина хочет, чтоб ее мужчина не превратился в постыдного и бесстыдного мужика, она никогда не должна относиться к нему как к сыну.

Дочке, говорю, можно всё.

Моя дочка приходит, и говорит, что устала, и ложится спать, лелеемая и ненаглядная во сне, который не решишься нарушить, разве что любованьем, когда присядешь у кровати, не в силах насмотреться, а она проснется — ей больно перенести, что так горячо в щеках и надбровьях от чужих глаз.

Моя дочка имеет право не слушаться, не уметь, не соглашаться, не понять, не ответить, не захотеть, не расхотеть, не досидеть до конца, не прийти к началу. И еще сорок тысяч «не». Я, конечно, нахмурю брови, но внутри буду ликовать так сильно, что нахмуренные брови вдруг отразятся в углах губ, которые поползут вверх от счастья и восхищения.

Они катили в свою тихую, затерянную на картах деревню, меж корабельных сосен, по отсутствующей дороге.

Он бешено переключал скорости и жег сцепление. Колеса взметали песок, днище гулко билось о дорогу, ежеминутно рискуя сесть на мель.

Она неустанно корила и отрицала его, имея, впрочем, на то все права — как всякая женщина и даже больше.

— И прекрати так терзать машину! — сказала она презрительно.

Здесь их подбросило, потом обрушило вниз, машина лязгнула, взвизгнула и встала.

Подышав с минуту — каждый в свою форточку, — они наконец повернули друг к другу со сведенными скулами лица.

— Может, ты все-таки поедешь дальше? — спросила она; слова были прямые и холодные, как проволока.

Он включил зажигание; машина завелась и, обиженно урча, тронулась.

Деревня настала спустя час; но медленные виды ее впервые не успокаивали вконец раздосадованные сердца.

Они сбросили вещи, чуть ли не на крыльцо, оставили ее радостных стариков в недоумении и уехали в лес договаривать.

Сначала сидели в машине, но там близость друг к другу и необходимость делить одно какое-никакое, а помещение были вовсе невыносимы. Вырвались, вдарив дверями, на улицу, и он начал яростно курить, а она спрашивать, спрашивать, спрашивать. Зачем он такой, отчего он такой, к чему он такой, как же он такой?