К неведомым берегам

Ветка рябины в руках очнувшейся, насторожившейся Кати неожиданно замерла... Катя прислушалась. Нет, не показалось: тяжелые скрипучие половинки ворот перестали скрипеть. Кто-то медленно въезжал во двор. Кто же, кроме отца?

Катя сорвалась с места. Она уже не слышала, как упал вслед за нею опрокинутый столик, как всхлипнула, а потом запищала разбуженная Лизочка, как вопил благим матом брошенный и испуганный резким движением Кати несмышленый Васютка.

- Отец, отец! - кричала на бегу Катя. И вдруг остановилась. Во двор медленно вползала незнакомая ей телега с конюхом Григория Ивановича на козлах, но без него самого.

Широко раскрыв глаза и не подходя к чему-то неподвижному и страшному, лежавшему на телеге, она с ужасом увидала, как с воплем кинулась вперед мать, как рывками стала скидывать с телеги полушубок, плащ и, освободивши голову отца, обнимала ее и, рыдая, повторяла: "Гриша, Гриша... посмотри на меня!" Из дома сбегались люди.

Обвисшее тело потащили в комнаты. Мать поддерживала багровую до синевы голову Григория Ивановича.

Пришла в себя Катя уже в спальне, облегченно вздохнула: жив! Чуть-чуть, но все же шевелились малиновые губы отца, трепетали ноздри, со свистом и неровно подымалась и опускалась грудь.

Больной, однако, не приходил в себя - горел в сильнейшем жару. "Рано обрадовалась, - подумала Катя. - Что-то будет?" Становилось страшно.

Губернский доктор был в командировке, городской лекарь - в отъезде. Дядя Василий предложил позвать подлекаря Бритюкова. "Этого доносчика, причинившего столько горя всем Шелиховым?!"

- Никогда! - отмахнулась от него плачущая Наталья Алексеевна. Она вспомнила, как Бритюков валялся в ногах и вымаливал прощение у Григория Ивановича... - Нет, ни за что!

- Попросит прощения небось успешнее еще раз, когда брата выходит... Тогда, быть может, и без просьбы обойдется, - насмешливо возражал Василий.

- Нет, оставь, - повторяла Наталья Алексеевна. - Видеть его не могу.

Проходил томительный день, другой - положение больного все то же. Василий решил сделать по-своему и, не спрашиваясь, пошел к Бритюковым.

- Здравствуй, Василий Иванович, - холодно ответил подлекарь на приветствие, стараясь держать себя с подчеркнутым достоинством. Он хорошо осведомлен о том, что случилось в доме врага, и, решив набивать себе цену, спросил: - Давно приехал, Григорий Иванович?

- Третьего дни, - отвечал Василий. - Да вот какая оказия вышла...

- Захворал, что ли, кто у вас?

- Да он, брат Григорий... Не знаем что - второй день без памяти.

- Оправится, - небрежно процедил Бритюков, - Оправится, крепок.

- Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.

Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:

- Много горя хлебнул я из-за него... Чуть не сгноил в кутузке... Разорил... Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?

- Не на него пеняй, на Биллингса. Зачем ему поддался, - сказал Василий. Но Бритюков, не слушая его, продолжал жаловаться:

- Просил простить - выгнал... А теперь, слышь, нужен стал: помоги...

Он исподлобья взглянул на Василия.

- Выздоровеет, уже отыграешься тогда, поди... и делишки поправишь, обнадеживающе сказал Василий и замолчал.

- А сама как? - спросил Бритюков.

- Без нее не звал бы... Пойдем-ка! - Василий решительно направился к выходу. За ним, как был, без шапки, поплелся и Бритюков.

На его поклон и "здравствуйте" Наталья Алексеевна молча чуть кивнула головой и, не глядя, ушла.

"Однако язва баба, - подумал про себя подлекарь. - А, черт с тобой!" махнул он рукой и прошел в комнаты за Василием.

У постели Григория Ивановича сидела четвертая его дочь, Шура, и заботливо обмахивала полотенцем лицо больного.

- Штору поднять, - резко потребовал Бритюков, подходя к постели.

Внимательно и долго он всматривался в ненавистное ему лицо больного, потом приложил руку к горячему лбу Шелихова, поднял пальцем плотно сомкнутые веки, откинул одеяло, затем загнул к подбородку сорочку и стал выслушивать клокотавшую грудь. Потом попросил Василия приподнять больного, усадить его и стал выслушивать, постукивая по спине костяшкой согнутого указательного пальца. Наступило долгое томительное молчание. Слышалось только тиканье маятника подвешенных где-то недалеко часов.

- Картина ясная, - изрек, наконец, Бритюков. - Особое воспаление легких, полагаю, крупозное воспаление, наиболее опасное.

И стал приказывать непререкаемым тоном врача:

- Закутать всю грудь и спину отжатой, влажной простыней, в несколько раз сложенной. На нее положить аккуратно большой лист плотной бумаги, непременно (он подчеркнул это слово несколько раз) сплошным листом, а на него - теплое шерстяное одеяло... И во все это закутать больного... - он приостановился и раздельно произнес: - гер-ме-ти-че-ски! Можно даже для плотности спеленать свивальником, чтобы без продухов... Менять два раза в день при закрытых окнах... Пить - сколько угодно... особенно хорошо сладкую воду с отжатой, без шкурки, клюквой или с лимонной кислотой. На голову холодное полотенце. Можно со льдом... Будем ждать... Пока положение тяжелое... почти безнадежное, - добавил он и направился к выходу.