К развалинам Чевенгура

Когда я был маленьким, он в первый раз съездил в Париж по заданию «Комсомолки» и привез оттуда карту города с нарисованными на ней крошечными зданиями: тут были Лувр, собор Нотр-Дам, Триумфальная арка, дворец Трокадеро, Эйфелева башня – в общем, все, что следует увидеть туристу. Эту карту он сохранил до самых последних своих дней. Сначала она лежала под стеклом на маленьком журнальном столике в его кабинете в Останкине, где сейчас с моей бывшей женой живут мои дети; потом, когда он ушел, он забрал эту карту с собой и перевез в новую квартиру на «Аэропорте», где она лежала под стеклом прямо на его рабочем столе, служа основой его суверенному пространству. Потом, когда ему пришлось уйти и оттуда, карта перекочевала под стекло на рабочий стол дачи в Переделкине. К тому времени он объездил уже весь свет и карты столиц Европы, Северной и Южной Америк у него тоже были – но эти карты хранились в шкафу, среди любых прочих. А Париж он хотел всегда видеть перед собой. Париж он любил. Так любил, что эта влюбленность еще в детстве передалась мне. И на первой карте, которую я самостоятельно нарисовал в своей жизни, помимо, разумеется, «Москвы» и «Заветов Ильича» (дачной местности, где отец снимал домик на лето), помимо «Водохранилища» и «Юга» (где я успел побывать) и «Севера» (о существовании которого я знал), был еще «Париж» – полумифический город отца с такими странными и прекрасными названиями улиц и площадей, по которым мне тоже, разумеется, хотелось когда-нибудь пройти – скажем, от площади Звезды до сада Тюильри. Потом, когда отец умер и мне пришлось перебираться из его дачи в крошечную сторожку, определенную мне для жизни, карта куда-то исчезла. Наверное, так и лежит в нераспечатанной коробке на чердаке вместе с другими реликвиями отца – пенсне деда (моего прадеда), кремневым наконечником стрелы, плюшевым медвежонком коала, привезенным из Австралии, камнем из пустыни Наска и осколком снаряда…

Был 1994 год. Я только что вернулся со своего Острова из экспедиции, которая прошла на удивление успешно и дала наконец толчок книге, и тут отец вдруг предложил: «Хочешь в Париж?» О, он был мастер таких вот неожиданных предложений! Я загрустил. В Париж я хотел, но мне было уже не шесть лет, а тридцать три, и я отлично понимал, что стоит такое предложение недешево, а я и так израсходовал всю семейную наличность на экспедицию… Но отец не шутил. К тому времени он уже жил один, но я еще не понимал, что он играет одну из самых сложных своих шахматных партий – разыгрывает конец жизни: доделывает несделанное, отдает долги, раздаривает подарки…