К своей звезде

– Ты чувствуешь, Федюшкин? – спросила она, чуть-чуть откинув назад голову, чтобы коснуться щекой щеки Ефимова.

– Нашенские места, – шепнул он пересохшими от волнения губами. – Здесь и запахи, каких нигде не почувствуешь.

– А мать мне писала…

– Я и сам думал, ничего не узнаю. Дело совсем не в новых постройках.

– В первую очередь…

– Сходим на кладбище. Отец твой когда умер?

– Ленке было два года. После его похорон я в Озерное не ездила. А еще хочу зайти…

– В школу. Кто-нибудь из старых преподавателей должен остаться.

Нина никак не могла привыкнуть к тому, что Ефимов на ходу перехватывал ее мысли, так же чувствовал, как чувствует она, заранее знал, что Нина может попросить и спросить, безошибочно упреждал все ее желания. «Хочу, чтобы Федюшкин меня поцеловал», – загадывала она и ждала. Будто они договорились о такой игре. И когда он наклонялся и касался губами ее лица, Нина тихо и счастливо смеялась. Ефимов не спрашивал, чему она смеется, он это знал, Нина была уверена.

Она тоже, сама не понимая как, угадывала, что хочет спросить Ефимов, о чем думает. Сейчас вот, она это чувствовала, с беспокойством думает, у кого им жить в Озерном.

– Не мучайся, Федюшкин, – сказала Нина, – жена я тебе, и мы сразу пойдем в твой дом.

Он благодарно пожал ей руку.

Когда поезд, уже сбавив ход, втягивался на станционные пути, и за вагонными окнами поплыли крыши сельских домиков, она почувствовала беспричинно подступающий страх. Он надвигался тяжелой, как из бетонного раствора, волной, пеленая ей руки и ноги, сковывая мышцы шеи и плеч, вползая в душу. «Я ведь знала, знала, – успела подумать Нина. – Так не бывает, не может быть, чтобы все на свете было хорошо… Что-то обязательно должно случиться плохое…» И от того, что она сразу догадалась, что именно с нею происходит, боль полоснула по сердцу остро и глубоко.

И память Нины мгновенно выхватила из прошлого другой месяц май, другой поезд, в котором судьба так неожиданно свела ее с Федором после десятилетней разлуки. Она словно заново увидела, как вошел он в купе, швырнул на верхнюю полку портфель, фуражку и сел, уставившись неподвижным взглядом в пол. Его локти прочно уперлись в расставленные колени, а сквозь пальцы рук упруго выползла белая грива не по-военному длинных волос. Видение было настолько отчетливым и дорогим ей, что Нина изо всех сил сжала зубы: не закричать бы от раздирающей сердце боли. Ей, как тогда, остро захотелось уткнуться Ефимову в шею мокрым от слез лицом, расслабленно припасть к его груди и со знобящей нежностью целовать ему руки, исступленно просить прощения за свою эгоистичную, неуступчивую любовь, принесшую ему столько мук и страданий.

Только бы схлынула, только бы отпустила эта тяжелая, перекрывшая доступ свету и воздуху волна цепенящего страха.

Только бы схлынула, только бы отпустила… Нина смутно почувствовала, как Ефимов бережно уложил ее на постель и беззвучно рванул еще не открывавшееся с зимы вагонное окно. В купе освобожденно потекла прохлада обласканных солнцем полей, пахучий родной ветерок, звенящая тишина и пробивающийся из безбрежной синевы просветленный тревогою голос:

– Я с тобой… Не бойся… Все будет хорошо.

Ленинград – Дубулты

1983 – 1986