К вам идет почтальон

Сумерки быстро сгущались. Снаружи ветер раскачивал уличные фонари, желтые отсветы мелькали по стенам, по потолку, наполняли дом безмолвным движением. Где-то внизу возились крысы.

В передней было совершенно темно. За порогом, в бледном сиянии, вливавшемся с улицы, простиралась пыльная, белая от известки, площадка лестницы с черным квадратным провалом. Ковалев сидел и смотрел туда, чернота дурманила его, глаза стали слипаться. Он встал, обошел пустую, гулкую квартиру, ступая по обломкам штукатурки, по иссохшим, хрустящим обоям, сброшенным на пол.

Осторожно, прикрыв рукой огонек спички, закурил, постоял у окна, выходившего во двор.

Он думал о Баскове, о Касе. Одно то, что Кася живет в этом же городе, доставляло Ковалеву постоянную радость. И где-то рядом жила боль от того, что Басков в плену. Ковалев ловил себя на том, что вот оба — Кася и Басков — почти одногодки, а относится он к ним по-разному: к Баскову чувство отеческое, а к Касе — другое. Хорошо ли это? Ведь он старше на целых двадцать лет!

«В воскресенье приглашу ее в кино», — решил Ковалев и тут же смутился.

Шли часы. Ковалев всё стоял, глядя во двор. Круг света от фонаря размеренно скользил взад и вперед, захватывая мешки с цементом, штабели кирпича, транспортер, и словно сталкивал всё это с места, увлекал за собой. Делалось холодно.

Около полуночи в воротах появилась человеческая фигура. Заглянула, отступила в тень. Потом, пригнувшись, с опаской вошла. Уразбаев? Ковалев всё время думал о нем, пытался представить, как выглядит теперь уста-пловчи.

Нет, не он. По двору, осторожно выбирая путь среди мусора, кирпичей, мешков, шла женщина. Ковалев не мог разглядеть ее, — она была далеко и фонарь давал слишком мало света. «Верно, за щепой, — подумал Ковалев. — За щепой для печурки». Но в эту минуту в руке у женщины зажужжал фонарик, тонкий луч взбежал по ступеням крыльца. Она вошла внутрь. Ковалев замер, прислушался. Тихие шаги приближались.

Первая его мысль была о Касе. Кого же еще влекут бумаги Леопольда Дюка? Сердце Ковалева забилось, он рванулся было, чтобы кинуться навстречу, но удержался. Можно ведь испугать ее. Стараясь не шуметь, он прошел в переднюю и стал у косяка. Сейчас, вот сейчас она покажется в черном квадрате, будет здесь…

Шаги раздавались громче, до слуха донеслось дыхание женщины, она явно устала. Одолела два пролета — и устала. И шаги ее на нижней площадке — медлительные, неуверенные — не похожи на Касины.

Кто же?..

Ковалев ждал. Из темноты вынырнула голова в платке-тюрбане. Алиса?..

На площадке она погасила фонарик. Алиса! Ковалев отшатнулся. Он уже облюбовал себе уголок для засады — у стенки, за огромным дубовым ларем.

Фонарик зажужжал снова. Алиса вступила в переднюю. Ковалев, улучив момент, юркнул назад, на площадку. Путь Алисы он мог проследить на слух, не обнаруживая себя. Она ходила по комнате, фонарик жужжал не переставая. Ковалев спустился во второй этаж, теперь шаги звучали над ним, с потолка сквозь доски сыпалась пыль.

Потом заохала, застонала ветхая, обреченная на слом лестница. Алиса уходила.

— Фу ты, господи! — услышал Ковалев. — Трущобы. Шею сломать можно…

Ей было жутко в пустом доме, жутко от тишины. Ковалев двинулся за Алисой. Сошел с крыльца, пересек двор, миновал ворота.

Он долго шагал за Алисой, петляя по узким, темным переулкам. Она исчезла под сенью деревьев, в маленьком сквере, сжатом каменными громадами. Сквозь листву глухой аллеи Ковалев услышал, как Алиса позвала:

— Уста! Уста!

Потом сплелись два голоса, — Ковалев не разобрал ни слова. Мужчина сердился, требовал. Алиса покорялась.

Вскоре Алиса ушла. Тихие шаги замерли в чаще акаций. Собеседник ее курил, беспокойно ерзал на скамейке. От времени до времени падал в каменный колодец ветер, крутил острые песчинки, сбивал стручки с веток. Человек кашлянул, в траву светлячком полетел окурок. Зашаркали по гравию подошвы.

Долго еще Ковалев следовал за этим человеком, по лабиринтам старого города, мимо спящих узкоглазых зданий, пока не убедился — перед ним не кто иной, как Уразбаев. Постаревший, седой, сутулый, но он, уста-пловчи!

Ковалев вышел на набережную, где открывалась глубокая даль ночного моря, оперся о гранит парапета, отдышался.

Ну и денек! Право, это дело самое удивительное из всех, выпадавших на долю Ковалева. Разрозненные нити действительно стягиваются в один узел, но пока еще решительно ничего нельзя понять. Почему Алиса подчиняется Уразбаеву? Что ему нужно? Почему Алекпера-оглы и бумаги Леопольда Дюка, породнившегося девяносто лет тому назад с людьми Элана, и вообще всё, что связано с этим племенем, окутано тайной и, по-видимому, сознательно оберегается от нас? В чем смысл старой надгробной надписи на языке элиани?

Наутро Ковалев докладывал своему начальнику полковнику Флеровскому. Никаких объяснений у капитана не было, он сообщал факты.