К вечеру дождь

Впоследствии ко мне в палату положили его дочь, и сделалось ясно, зачем это он прилгнул; хотя ну ведь и что все-таки, правда же?

По занятости мне редко удавалось торжествовать праздники в нашем красном уголке, а Кукиньш, говорили, на всех собраниях присутствовал как штык. Отчего, не знаю, но они дружились с нашим главным врачом, и когда ветеран Кукиньш заползал на трибунку, мы, медперсонал, ориентировочно угадывали зачем. Речь шла обыкновенно, как в далекие трудные времена старался Кукиньш для общества, как, если уж напрямик, то и другие не сидели, конечно, сложа руки, а подтягивались, глядя на подобный пример, но что пусть и не во всем и не по всему сегодня порядок, он-то, Кукиньш, — неисправимый оптимист. Эстафету есть, есть кому подхватить! И, светоносно улыбаясь, Кукиньш скашивал грифьи с подхлопом глазки на нашего главного, а тот — ну что поделаешь со скромными-то людьми! — как раз в сей час и минуту случайно заговаривал с кем-нито из рядом высокосидящих.

Не мы одни, подначальные, а вся суровая наша приокраина нутром чуяла, что за гусь за лапчатый Главный и что за палочка-то ухвачена им лет уж с так пятнадцать назад. Да вот вырвать, выбить ее, пойди-ка спробуй! Из облздравотдела, а то и повыше откуда, удерживала его на плаву чья-то, как любили тут усилить, в о л о с а т а я  рука. Лапа, иным словом. Помимо ж прочего, он сам, не будь дурак, то и дело не плошал. «Не слыхали? — приобщенно обронивал где-нибудь на субботнике возле собравшихся. — Знакомы с последним распоряжением обкома партии?» И собранно, хмуролобо перехватывал лопату повыше за черенок.

Народ мудро на рожон не лез, народ безмолвствовал.

По его-то, Главного, распоряжению и поступала раз-другой в году в наше отделение Татьяна Кукиньш. Электрофорез с новокаином, витамины и уж непременно — консультация «хорошего» больничного невропатолога!

Из-за костно-суставного в детстве туберкулеза один тазобедренный сустав не действовал у нее, помимо того кособокость, остеохондроз, «нервы», «сердце» и прочее-прочее, что обыкновенно беспокоит одинокую затридцатипятилетнюю женщину с высшим техническим образованием. Угрюмая, отмалчивающаяся палатских, она разгоралась на обходе, с добросовестной доверчивостью живописуя новые оттенки отмеченных ею в организме ощущений.

И вот этот Гызников. Простодушно-страстный, кучерявый, только что отсидевший большой срок за убийство человека… Есть, говорят, такая юридическая проблема: адаптация освободившихся. Оказывается, несмотря на весь понт, фарт и кураж, именно они меньше, чем кто-либо, приспособлены к общепринятому существованию. Жизнь так озабочена собой, так ей, бедолаге, не до «вышедших на свободу», что легче бывает выплюнуть его назад, чем приять.

Гызников, за исключением молчания по единственному пункту: что за преступление, — во всем прочем был как бы дурковат. Он и в больницу к нам попал по-дурацки. Не утерпел и рванул пехом пятнадцать километров из лагеря. От восторга, значит. Зимой. В полуботиночках.

Пролежав недели две и выучившись по-новой ходить — отмороженные пальцы удалили ему, — Гызников как-то неожиданно, как-то неестественно повеселел. В физиономии явилось ликованье, победительность какая-то. То и дело, глядишь, всхохатывает в одном, в другом конце коридора. Создавалось впечатление: кроме переживания воли, творится с Гызниковым еще что-то, дополнительное. И верно, так оно и было! И что было, нам, ближайшим его окружающим, сразу же активно не понравилось. Чем, спросите? Да всем. Своей какой-то сделочностью откровенной, изначальной фальшью звука. Белые нитки «выгоды» так и торчали тут на все четыре стороны.

Словом, пошли у Гызникова амуры с Татьяной Кукиньш. «Таня сказала…» — заслышалось на обходах. — «Таня мне пришьет, я скажу…»

Сама «Таня» тоже как-то веселей захлопала отцовскими белесыми глазками, что-то вроде улыбки закривилось на ее пустокровых узеньких губах.

Ясно-ясно, закивали по палатам женщины, «этому» — прописку, а «этой», кхэ-кхэ, тоже знаем чего.

Мужики предупреждали Гызникова в туалете: «Кого ты, дурило цыганское, обцыганить вздумал? Да знаешь ли, чо за семейка-то это?» Гызников молчал, стукал казбечиной по дареной женщиной пачке и туманно усмехался. Как уж там у вас, мол, он не особенно вникает, а только счастье обязано быть у всех без исключенья людей.

…По протекции тестя Гызников устроился на завод конденсаторов убирать стружку. Гонял по цеху автокар. Козе понятно, передавалось мнение, что инвалиду III группы и бывшему зэку — вполне даже неплохой итог-выход.

Только это был еще не итог.

Баш на баш и шиш на шиш у деловых-то людей, а у Гызникова что-то срывалось все-таки… Кукиньшам чего-то в нем не доставало. Какого-то «пониманья», что ли, может быть. Они и сами, поди-ка, не ведали в точности, чего, но, однако ж, высказывались. Петь, хохотать да табуретку убирать, когда заслуженный старичок чинно усаживается кушать подогретый кефир, — тоже не совсем, согласитесь.

— Уезжай, уезжай, дубина! — учили воротившиеся во дворы мужики. — Рви когти, покуда цел.