К востоку от Эдема

— А кто просит, чтобы ты понимал?

Адам поднялся, взял со стола шляпу.

— Ну вот, пожалуй, и все, — сказал он. — Прощай. И пошел к двери.

— А вы переменились, мистер Мышонок, — бросила Кейт ему вслед. Наконец-то завели себе женщину?

Адам остановился, обернулся не спеша, поглядел раздумчиво.

— Меня сейчас лишь осенило, — сказал он и подошел к ней близко, так что ей пришлось задрать голову, чтобы глядеть в высящееся над ней лицо Адама. — Я сказал, что не могу разобраться в тебе, — продолжал он медленно. Но вот сейчас мне стало ясно, в чем твое непонимание.

— В чем же оно, мистер Мышонок?

— Ты сведуща в людской мерзости. Ты мне снимки показывала. Ты играешь на всех слабых, постыдных струнках мужчины, а их у него, видит Бог, достаточно.

— У каждого, у каждого…

— Но ты не знаешь, — продолжал Адам, поражаясь собственным мыслям, — ты не ощущаешь всего другого, что есть в нем. Ты не веришь, что я принес письмо потому, что не хочу твоих денег. Не веришь, что я любил тебя. И те мужчины, кого гонит сюда мерзость, сидящая в них, — те, кто на снимках, — ты не веришь, что в них есть и добро, и красота. Ты видишь только одно и считаешь — нет, уверена, — что лишь это одно и существует.

— А что ещё есть? Сладко размечтался наш мистер Мышонок! — глумливо хохотнула Кейт. — Угостите меня проповедью, мистер Мышонок.

— Нет, проповедовать не стану, потому что знаю — у тебя имеется невосполнимая нехватка. Некоторые не различают зеленый цвет — и всю жизнь не сознают в себе этой слепоты. По-моему, ты не вполне человек. И ничего тут не поделаешь. Но интересно мне — а вдруг ты хоть изредка, да чувствуешь, что всюду вокруг есть что-то, для тебя невидимое. Тогда ведь это страшно — знать, что оно есть, а увидеть, а ощутить его не можешь. Страшно это.

Кейт встала, оттолкнув ногой стул, прижав руки к бокам, пряча сжатые кулаки в складках платья.

— Наш мистер Мышонок — философ. — Кейт тщетно старалась заглушить визгливые нотки в своем голосе. Но поскольку он дерьмо, то и философ из него дерьмовый. А слышал ты о такой вещи, как галлюцинации? Ты говоришь, я чего-то не вижу; а не кажется тебе, что это лишь призраки твоего больного воображения?

— Нет, не кажется, — сказал Адам. — Не кажется. И я уверен, что и тебе не кажется.

Он повернулся, вышел, закрыл за собой дверь.

Кейт села, уставилась на дверь, бессознательно постукивая кулаками по белой клеенке. Но что слезы мутят, перекашивают прямоугольник белой двери, это Кейт сознавала, — и что все тело вздрагивает то ли от ярости, то ли от горя.

2

Когда Адам вышел из заведения Кейт, до восьмичасового поезда на Кинг-Сити оставалось ещё два с лишним часа. Что-то толкнуло Адама свернуть с Главной улицы на Центральный проспект и направиться к дому 130, высокому белому дому Эрнеста Стейнбека, ухоженному и гостеприимному, внушительному, но не чересчур. За белой оградой зеленел подстриженный газон, окружающий здание, белые стены окаймлены розами.

Взойдя по широким ступеням веранды, Адам позвонил. К дверям подошла Оливия, приоткрыла; из-за её спины выглядывали Джон и Мэри. Адам снял шляпу.

— Вы меня не знаете. Я Адам Траск. Ваш отец был моим другом. Захотелось навестить миссис Гамильтон. Она помогла мне, когда родились близнецы.

— Как же, как же. Прошу вас, — сказала Оливия и распахнула широкие двери. — Мы о вас слышали. Одну минуточку. Мы устроили здесь маме тихий уголок. Она пересекла холл, постучала в дверь, произнесла: — Мама! К тебе приятель в гости.

Открыв дверь, она впустила Адама в опрятное обиталище Лизы со словами:

— А меня уж извините. Катрина жарит кур, надо присмотреть. Джон! Мэри! Идемте. Идемте со мной.

Лиза стала ещё миниатюрней. Старенькая, она сидела в плетеном креслице-качалке. Просторное, с широким подолом платье из черной альцаги заколото у горла брошкой, на которой золотыми буквами написано «Маме».

Милая эта гостиная-спаленка сплошь набита фотографиями, флаконами туалетной воды, кружевными подушечками для булавок, щетками и гребнями, фарфоровыми и серебряными безделушками — рождественскими, именинными подарками за все это множество лет.

На стене большая подкрашенная фотография Самюэла, от которой веет достоинством и холодком, чем-то чопорным и вычищенным, столь несвойственным живому Самюэлу. А юмором и не пахнет, и не блестят его глаза любознательно-веселым огоньком. Фотография взята в тяжелую золоченую раму и глядит неотступно на всякого вошедшего — к испугу и замешательству детей.

Рядом с креслом Лизы, на плетеном столике — клетка с попугаем Полли. Том купил его у какого-то моряка. Попугай стар, — по словам продавца, ему пятьдесят лет, и за свою грешную жизнь в кубрике он нахватался соленых матросских словечек. Как ни старалась Лиза, а не в силах оказалась обучить Полли псалмам взамен сочных словес попугаевой молодости.

Наклонив голову набок, Полли поизучал Адама, аккуратно почесал коготком себе перья у клюва.

— Отчаливай, подонок, — произнес он равнодушно.

Лиза нахмурилась.

— Полли, — одернула она попугая. — Ты невежлив.

— Сукин сын! — не унимался Полли.