К западу от Октября

– Тысячи! – воскликнул Дедуля. Он приоткрыл одно веко: – Полюбуйтесь!

Тысяча женщин двигалась вдоль магазинных полок.

– Да ты хват, Дедуля!

От правого уха до левого в Дедулиной голове начались раскопки и пробеги – по горам, выжженным пустыням, узким тропкам, большим городам.

Наконец Джон схватил под локоток прелестную одинокую незнакомку.

Взял ее за руку.

– Не сметь! – Дедуля в гневе вскочил с места. Пассажиры глазели на него в изумлении.

– Попалась! – сказал Джон.

Красавица обернулась.

– Болван! – зарычал Дедуля.

Вся стать красавицы вдруг скукожилась. Вздернутый подбородок заострился, щеки обвисли, глаза ввалились и утонули в морщинах.

Джон отпрянул:

– Бабушка, никак это ты?!

– Сеси! – Дедулю затрясло. – Засунь Джона хоть в птицу, хоть в камень, а лучше брось в колодец! В моей дурьей башке ему не место! Ну же!

– Убирайся, Джон! – приказала Сеси.

И Джон исчез.

Он переселился в малиновку, которая распевала на заборе, промелькнувшем за окнами поезда.

Бабушка, совсем увядшая, осталась стоять в темноте. Дед коснулся ее ласковым мысленным взором, чтобы к ней вернулась молодая стать. Глаза, щеки, волосы вспыхнули свежими красками. Тогда он надежно припрятал ее в далеком безымянном саду.

Дедуля открыл глаза.

На оставшуюся троицу братьев хлынул солнечный свет.

Юная девушка все так же сидела на своем месте.

Дедуля поспешил зажмуриться, но было поздно. Братья поднялись за его взором.

– Какие же мы дураки! – сказал Том. – Что толку перебирать старье? Настоящее – вот оно! Эта девчонка! Правда ведь?

– Правда! – шепотом подтвердила Сеси. – Слушайте меня! Сейчас я перенесу Дедулю в ее тело. Потом перенесу ее разум в Дедулину голову! С виду он так и останется сидеть в кресле как чучело, а уж мы с вами покувыркаемся, попрыгаем, зададим жару! Даже проводник ни о чем не догадается! Дедуля сидит себе и сидит, даром что у него в голове хохот и свальный грех. А тем временем его собственный разум побудет в голове у этой милашки! Неплохое будет приключение: прямо в вагоне, средь бела дня, а другим невдомек.

– Давай! – разом сказали все трое.

– Ни за что. – Дедуля извлек из кармана белые пилюли и проглотил сразу две.

– Останови его! – завопил Уильям.

– Фу-ты, – расстроилась Сеси. – Такой был отличный, веселый, хитроумный план.

– Всем доброй ночи, – пожелал Дедуля; снотворное уже начинало действовать. – А вас, дитя мое, – ласково заговорил он, глядя слипающимися глазами на юную попутчицу, – вас только что удалось спасти от такой судьбы, которая хуже десяти тысяч смертей.

– Как вы сказали? – не поняла девушка.

– Ты все еще тверда в непорочности своей[16], – пробормотал Дедуля, погружаясь в сон.

Ровно в шесть часов поезд прибыл в Кранамокетт. Только тогда Джона вернули из ссылки, избавив от него малиновку, что пела на заборе.

Ни один из тамошних родственников не пожелал взять к себе братьев.

Через три дня Дедуля погрузился на поезд и поехал обратно в Иллинойс, а в голове у него персиковыми косточками перекатывались четверо двоюродных.

Там они и остались: каждый отвоевал себе местечко на солнечно-лунном чердаке у Дедули.

Том поселился с капризной субреткой в Вене тысяча восемьсот сорокового, Уильям обосновался в Лейк-Каунти с блондинкой неопределенного возраста, родом из Швеции, а Джон болтается по злачным местам от Сан-Франциско до Берлина и Парижа, изредка вспыхивая озорным огоньком в Дедулином взгляде. Что до Филипа, тот уединился в чулане и читает все книги, которые Дедуля прочел за свою долгую жизнь.

А Дедуля ночами нет-нет да и подкатится к Бабушке под одеяло.

– Да ты что! – возмущается она и переходит на крик: – В твои-то годы! Брысь отсюда!

И давай его тузить, и тузит до тех пор, пока он, хохоча в пять голосов, не откатывается на свою половину; там он притворяется спящим, а сам только и ждет удобного момента, чтобы застать ее врасплох пятью разными подходцами.

Последний цирк

Холодной ноябрьской ночью Джергис Красный Язык (так его прозвали за то, что он вечно сосал красные леденцы), примчавшись ко мне под окно, издал вопль в сторону жестяного флюгера на крыше нашего дома. Когда я высунулся на улицу, изо рта вырвалось облачко пара:

– Чего тебе, Красный Язык?

– Тихоня, выходи! – крикнул он. – Цирк!

Через три минуты я уже сбегал с крыльца, вытирая о коленку два яблока. Красный Язык приплясывал, чтобы не окоченеть. Решили до станции бежать наперегонки: кто продует, тот старый пень.

На бегу мы грызли яблоки, а город еще спал.

У железнодорожных путей мы остановились послушать, как гудят рельсы. Откуда-то издалека сквозь предрассветную тьму в наши края спешил – сомнений не было – настоящий цирк. Его приближение дрожью отдавалось в рельсах. Я приложил ухо к металлу:

– Едет!