К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе

— Не я тороплю вас. Сам понимаю: как важно тут все распутать неторопливо, основательно. Но вот и сам Дурново интересуется (сегодня от него запрос по этому делу получен!), и наш новый обер-полицмейстер проявляет нетерпение… — лицо Бердяева тронула усмешка. Усмешка означала: «Ох уж этот Власовский! Лучше бы он не лез не в свои дела, этот фанфарон и держиморда! Такому не дело важно, такому лишь бы побыстрее отрапортовать вышестоящему начальству…»

Усмехнулся ответно и Иванов: он прекрасно знал о неприязни своего шефа к Власовскому, за короткое время прославившемуся на всю Москву своими кутежами и самодурством.

— Думаю, что в ближайшее время следствие значительно продвинется… — сказал он.

Бердяев кивнул, поднимаясь:

— Не смею вас долее задерживать, Александр Ильич!..

Утром следующего дня подполковник Иванов вызвал на допрос Валериана Александрова.

— Зимой прошлого года, — начал он допрос, — вы дали своему приятелю Василию Воробьеву вот эту тетрадочку, писанную обыкновенными чернилами и озаглавленную «Письма вечного каторжника к случайной знакомой в Сибири». Вы попросили его переписать эту тетрадочку, не сказав, для какой цели. Цель же была преступная: переписанное Воробьевым затем подлежало гектографированию… Получилось так, Александров, что вы подвели своего друга, который, как мне теперь известно, делал вам только доброе. И вот он оказался под следствием, как политический преступник… — Заметив, что Александров побледнел, подполковник сделал паузу и, неожиданно возвысив голос, продолжил: — Но! Своего невинно тонущего друга вы можете спасти, поведав следствию обо всем, без утайки…

— Я все скажу, все! — в крайнем возбуждении заговорил Александров. — Будь что будет, но умоляю об одном: не губите моего товарища! Он ни в чем не виноват!..

— Тогда — пожалуйста! Рассказывайте. Напомню: нас интересуют Бруснев, Сивохин, Цивиньский, Красин… Все, что знаете об их деятельности!

Александров кивнул, как норовистый конь, понуждаемый уздой, и начал рассказывать.

Подполковник Иванов удовлетворенно покачивал головой: мол, рассказывайте, рассказывайте, Александров, не останавливайтесь! Он был доволен: удалось-таки подобрать ключик и к этому упрямцу, который наговорил ему до этого допроса «семь верст до небес и все лесом». Любой, самый упорный, подследственный обязательно «раскроется», надо лишь подобрать этот самый «ключик»!

— Так вот мне хотелось бы спросить вас, Александров… — В голосе подполковника появились чуть ли не отеческие нотки. — Вот вы так старались не выдать Сивохина, ни Бруснева, а ведь если бы задумались, увидали, что и тот и другой поступали бесчестно по отношению к вам. Они использовали вас, ничего не подозревающего, в своих тайных и опасных целях! Разве так поступают порядочные люди?! Более того, они через вас ввергли в преступную деятельность и вашего товарища, вовсе уж ничего не подозревавшего! Вы не выгораживать их должны бы, а как можно больше помочь следствию в их изобличении!

— Так я и помогаю… — произнес Александров.

— Что можете сказать о Цивиньском и Красине?

— Студента-технолога Цивиньского знаю. Ходил к нему с книгами и письмами от Сивохина. Несколько раз. У Бруснева я Цивиньского не встречал ни разу. Красина, показанного мне на фотографической карте, видел у Бруснева часто, когда тот жил на Можайской улице. Позапрошлой зимой Красин приходил к Брусневу в форменном платье и, переодевшись в другую одежду, уходил, а куда уходил — этого я не знаю. С Брусневым они говорили, мешая французский язык с русским, так что я не понимал их.

— Вот видите! У них к вам полного доверия не было, а вы им так доверялись! — опять не преминул заметить подполковник.

Александров никак не откликнулся на это замечание.

— Мне все-таки любопытно было бы услышать от вас: почему вы так сошлись с Брусневым? Только поменьше ваших рассуждений и побольше фактов! — Подполковник поморщился: ох уж этот разговорчивый юноша!

— Но какие тут факты?! Это вытекает прямо из того моего нравственного состояния, в котором я находился во время моего первого знакомства с Брусневым. Я всю кизиь видел вокруг себя людей, которые меня ненавидели и которых я презирал. Один Бруснев подал мне руку, расспросил меня, выслушал, принял во мне участие. Мне было тогда пятнадцать лет. Естественно, что я к нему привязался. Какой же тут может быть факт?!

Подполковник поморщился: эти восхваления Бруснева — они отнюдь не ласкали его слуха. Вон и Сивохин на последнем допросе тоже воздал Брусневу от всей доброй памяти о нем: «Впечатление он на меня произвел весьма сильное как своею начитанностью, так и своим гуманным обращением, которого мне ранее не приходилось встречать… Его ровные и гуманные отношения ко всем без исключения, его ласковые и добрые слова ко всему бедному люду и труженикам должны были, вероятно, отразиться на мне… Я видел в нем человека в высшей степени развитого, гуманного и образованного…»