К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе

— Вот как… — пробормотал Кашинский, деланно-сердито насупившись, — однако, болтливы эти сороки…

— Я слышал от Стрелковой: этот Бруснев — весьма сильный марксист… — заметил Егупов.

— В теориях мы все сильны, — Кашинский, ухмыльнувшись, щелкнул пальцами, — вот в смысле практическом… Тут нужны дельные и решительные люди! Иначе все может потонуть в одной лишь подготовке и болтовне… Вы ведь, Михаил, тоже за решительные действия?..

— Я?.. Я — да, за решительные! — кивнул Егупов.

— Ну так вот: через два дня мы собираемся на квартире у Бруснева… — Кашинский взял листок бумаги и, быстро написав на нем несколько слов, протянул его Eгуповy. — Тут — адрес Бруснева. Живет он в Малом Тишинском переулке, отсюда — рукой подать. Да и от вашей квартиры это не так уж и далеко. В общем, найдете! Собираемся в семь вечера. Приходите! И вы, Виктор, приходите!.. Только — осторожность и осторожность!..

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Начальник отделения по охранению безопасности и порядка в городе Москве отдельного корпуса жандармов подполковник Бердяев не любил визитов в кабинет московского обер-полицмейстера генерал-майора Юрковского. Нелюбовь эта объяснялась многими мотивами. Первейший среди них: слишком часто Юрковский совал свой полицейский нос в дела отделения, то бишь, — в жандармские дела. Вмешивался, «путал карты», указывал… Наверное, о таких, как Юрковский, сказано «дядя всему свету»: всех норовит поучать, всем дает советы и наставления…

И еще одна скверная манера, вернее, начальственная привычка Юрковского, унижающая его, Бердяева, достоинство: ни разу не было такого, чтоб тот проявил так называемую «вежливость королей» — точность. Еще не было случая, чтоб принял приглашенного посетителя в точно назначенное время. Обязательно поманежит в приемной… Правда, потом рассыплется в извинениях и любезностях, но в следующий раз все повторится. Так что от этих его извинений и любезностей Бердяев обычно лишь морщился (разумеется, отвернувшись, без демонстрации!).

Вот и на сей раз ему предложено было «немпого обождать» в приемной. Садиться он не стал. В раздражении подошел к высокому, слегка обметанному морозными узорами окну, остановился перед ним, заложив руки за спину, рассеянным взглядом окинул видневшиеся за окном дома. В стылом сером воздухе мелькали крупные хлопья. Над крышами во многих местах вились дымы — еще не окончена была утренняя топка печей.

Глядя на город, Бердяев вдруг вспомнил сочиненную им, еще в начале жандармской карьеры, прибаутку:

Дома-домишки,
и в них — людишки,
в людишках — умишки,
в умишках — мыслишки,
в мыслишках — излишки,
на те излишки
нужны задвижки!

Вот так же однажды стоял у зимнего окна. Был он тогда в чине ротмистра. Имел уже кое-какие собственные идеи «по искоренению и пресечению…». Между прочим, баловался сочинительством. Умел в московских салонах блеснуть удачным каламбуром, недурно сочиненной эпиграммой… Умение никуда не делось. Просто ныне он этого себе не может позволить.

— Нужны задвижки… — вслух пробормотал Бердяев, глядя в окно.

Вот так же он глядел тогда на этот город, на суету людскую… Только окно было другое. Другой кабинет. И — пришло на ум, сочинилось… Пустячок, словесное баловство как будто… А ежели вникнуть — не пустячок, не баловство! Отнюдь!.. Все смуты начинались там, где не перекрывались вовремя эти самые излишки-излишества! Да, именно так — вовремя! И — с умом! Вовремя и с умом — вот великий руководящий принцип всякого охранителя общественного спокойствия и общественных, сиречь государственных, устоев!..