Кабак

Помню такой случай. Приехал в Израиль друг детства моего отца. Босоногими они гоняли голубей по крышам, потом Генка Левинштейн засел за учебники, поступил в медицинский. Стал ученым с мировым именем. Совершил важное открытие — что-то такое, что связано с раствором для содержания внутренних органов, предназначенных к пересадке. Вместе с семьей приехал в Израиль. Поставил чемодан и, разыскав, навестил профильную лабораторию. Заведующий лабораторией, услышав фамилию коллеги, поднялся с кресла и с почтением пожал ему руку. На вопрос Геннадия Соломоновича Левинштейна, не найдется ли для него работы, ответил отрицательно:

— Понимаете, коллега, — пояснил он. — Израиль очень маленькая страна. У нас одна-единственная лаборатория по вашему профилю. И в этой лаборатории нужен только один босс. И он у нас есть. Это я. Другого не требуется.

— Я и не претендую на место завлаба, готов пойти на любую другую должность, даже лаборантом не откажусь, — скромно сказал бывший советский академик.

— Этого я допустить не могу, — строго отверг его притязания израильтянин. — Мировое светило — и вдруг лаборант. Нет, нет. Медицинская общественность меня осудит. Так что поищите себе работу в другой сфере.

Конечно, многое в Израиле изменилось после очередных выборов. Теперь у «русских» есть своя партия, не считаться с нами просто нельзя. Так что в здешнем парламенте — кнессете — нынче полно русскоязычных депутатов, десять из них — министры. Попробуй проигнорируй такую силу. Но от политики я далек, честно говоря, даже не помню, ходил голосовать или нет.

Арабы здешнюю жизнь тоже не украшают. Историю я знаю неважно, чего им неймется, так до конца и не понимаю. Похоже, арабская молодежь тоже не совсем ясно это представляет, но ненависть к евреям им передается генетически.

Произошел такой случай. В отдаленной от центра страны деревушке жили по соседству две семьи — еврейская и арабская. Отцы выращивали мандарины, мальчишки ходили в одну школу. Пацаны выросли, переняли от отцов мандариновое дело. Правда, еврейский парень со временем приобрел эту цитрусовую плантацию в собственность. Самый близкий друг-араб стал у него управляющим, по-другому и быть не могло. Прошли годы, они по-прежнему жили рядом, дружили их жены, дети, внуки. Однажды два этих семидесятидвухлетних старика шли меж мандариновых деревьев. Араб чуть позади еврея. Потом араб достал из кармана нож и всадил другу под левую лопатку. Когда на суде его спросили, зачем он это сделал, старик-араб логично ответил:

— А зачем он ко мне спиной повернулся.

Присутствующий в зале внук подсудимого, в этот момент выкрикнул с места:

— Все равно я их всех перережу!

Особенно донимают шахиды. Как черви, проникают на израильскую территорию, взрывают автобусы, дома, магазины. При этом не скрывают, что рассчитывают попасть в рай, где их ждет семьдесят две девственницы. Неужели ради того, чтобы оказаться в этом борделе, надо непременно погубить столько безвинных людей?!

* * *

Кончено, причина была не в евреях, и уж отнюдь не в арабах. Просто дело было во мне самом, тоска моя по симптомам напоминала тяжелую болезнь. Честное слово, у меня даже температуры повышалась внезапно, без видимой причины. В день похорон Нахума Гольдберга (старый воин лег ночью спать и не проснулся, Всевышний за его поистине праведную жизнь послал ему легкую смерть) я окончательно решил — уеду. Правда, это потребовало некоторых усилий, но я справился. Отговаривать меня, после смерти Нахума, было некому.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Любимый город встретил меня аплодисментами. По щекам. Я снова оказался безработным, бездомным, никому не нужным и неприкаянным.

Москва изменилась разительно. Люди — тоже. В этом мегаполисе само существование диктовало отношения. Москвичи и раньше считались торопыгами. Теперь, когда город разросся невероятно, люди часами добирались до нужного места, никто никуда не поспевал, в дорожных пробках проходила едва ли не большая часть жизни, что укреплению нервной системы отнюдь не способствовало.

Дозвонился до Шумского. Он, вроде, обрадовался, но сказал, что встретиться может только через неделю — улетал на Берлинский международный кинофестиваль. Я даже не огорчился. Кто я для него? Так, старый знакомый, к которому спешить вовсе не обязательно. Решил больше не звонить. Обидчивость — удел слабых. Но Алик-то был человеком успешным, это низменное чувство было ему неведомо. Он позвонил мне сам. Благородно ни в чем меня не упрекнул, просто предложил встретиться в гостинице.

Передвигаясь на метро, я приехал вовремя. Он на своем роскошном автомобиле опоздал минут на сорок.

Встреча была теплой, даже можно сказать — душевной. Вспоминали старых друзей, вспомнили и Сергея Михеева, Виктора Аверьянова.

— Кстати сказать, это же их гостиница, ты в курсе? — спросил Шумский.

— Да, что-то такое слышал.