Кабала

Не задавая больше вопросов, она сняла с него куртку, стащила ботинки, а потом и брюки, расстегнула рубашку. Он смотрел на свое тело — исхудавшие костлявые конечности, впалая грудь, выпирающие ребра, бледная, с желтизной кожа, напоминала по цвету сморщенную головку высохшего мака. «От соприкосновения с такой опийной материей немудрено впасть в наркотический кайф, — усмехнулся он про себя. — Наверняка она тоже потащится. Нет-нет, я никогда не стану знакомить ее с кукнаром. Такого вероломства я не могу себе позволить. Она же может стать матерью моего ребенка. А может все-таки соблазнить? Сотворить из нее крепостную его величества? Ах, оставь, Петр Петрович. Эта милая женщина уберегла себя от алкоголя, зачем же затягивать на ее шее смертельный узел опия? Должна же оставаться во мне хоть капля человеческого… Странно, я заставляю себя размышлять о разных мелочах, чтобы не думать о цели моего визита к этой даме. Ведь я почти уверен, что с этим делом у меня ничего не получится. Впрочем, пусть она пробует, может, оживет он, обласканный женщиной. А если нет, не засмущаюсь ли я? Не сгорю ли от стыда за свою мужскую несостоятельность? Нет! Я покрыл бы себя оскорблениями, если бы проникся эротическими чувствами и отвечал взаимностью на ее поцелуи. Миром чуждых ощущений меня не соблазнить». Тут Парфенчиков ощутил на своем анемичном теле ее губы, упругую грудь, волосы, пальцы. «Как может моя жалкая плоть вызвать страсть? — недоумевал он про себя. — Все это не искренне, не взаправду, а покупное, с лихвой оплаченное, искусно подготовленное. Дурень, дурень, она же сказала, что желает мне помочь — пробудить заснувшее мужское начало. Старается, чтобы я сам понял, есть ли у меня способности к деторождению или половой сон стал вечным и рассчитывать на воскрешение нет никаких шансов. Сейчас лучше не размышлять, а прислушаться к себе, особенно к органу ниже пояса. Что с ним? Очнулся? Способен ли хоть на мало-мальские движения? Появился ли легкий дымок, после которого, вполне возможно, разгорится пламя эротической страсти? Нет, ничего не слышно. Ни касание язычком моей груди, ни поцелуи в пожелтевшие от кукнара губы, совершенно ничего во мне не пробуждают. А я надеялся поучаствовать в мутациях, имплантировать сперму для зачатия качественно нового существа. Впрочем, одновременно я с облегчением удостоверился в том, чего давеча даже испугался. Может, это было слабым утешением, но я подумал, что господин Парфенчиков просто не смог изменить маковой головке. Он предан ей до гробовой доски, и нет предмета, способного хоть на долю секунды отстранить это самое главное». Придя к такому выводу, Петр Петрович поднялся с кровати и стал торопливо одеваться.

— Это, видимо, моя хромота тебе мешает. Ты все время думаешь о ней, поэтому у тебя пока ничего не получается. Я во всем виновата… Я… Забери деньги, ведь у нас ничего не вышло… За что же такую сумму оставлять? Петя!.. — Тут ее большие голубые глаза вспыхнули смущением. — Не сердитесь, — едва успела она сказать…

Не простившись, без слов он вышел из комнаты и спустился на улицу. Парфенчиков сталкивался с прохожими, его отпихивали, на него кричали, но он ничего не чувствовал и мало что слышал. Довольно быстро он позабыл о недавнем конфузе и даже был уверен, что ничем себя не уронил, но тут же в сознании стали сменяться совершенно новые сюжеты. Началось с того, что он испытал некую растерянность, не зная чем сейчас заняться. Ведь он постоянно ощущал себя крепостным опийного царства и поминутно к нему стремился. Иначе и быть не могло. Маковая головка создана Всевышним для полнейшего одиночества, игры мощного воображения, для проявления фантазии, ума и таланта. Что за жизнь без нее? Опять станешь представителем массы, живущей потребительскими стереотипами. Варианты дальнейшей жизни проносились в голове, не оставляя никакого следа, как вдруг он понял, что необходимо составить подробный письменный план на оставшийся срок своего земного пребывания. К этому его, видимо, подсознательно подтолкнул вид собственного голого тела — такого жалкого, болезненного и немощного, что он уже без обиняков понимал: жить осталось не больше двух-трех лет, а то и меньше. Это горькое по человеческим критериям прозрение нисколько не обескуражило Петра Петровича, не вызвало паники или страха, а потребовало лишь тщательно расписать на ближайший срок все те дела, которые он хотел бы завершить или хотя бы начать. «Незавершенку надобно оставить, — мелькнуло в голове. — Это ведь так по-людски, по-русски. Как же без нее на тот свет отправляться? Ведь могут и не принять…»