Кабаре

– Артур! – начала бы торжественно. – Мне очень жаль, что между нами все так сложилось. Ты не серчай. Знаешь, если бы ситуация повторилась, я бы опять поступила так же. С одной лишь разницей – вцепилась бы тебе в рукав, и, когда ты стал бы вырываться и уходить, напомнила б, что обещал меня с собой взять. Я хотела с тобой поехать, Артур. Правда! Жаль только, что понимаю это только сейчас…

А ты, Дим, часом, не ревнуешь? Нет? Даже обидно как-то. А почему? Хорошо меня понимаешь? Это ты молодец. Это – правильно…

– Не спится? – надменно бросает Лиличка по направлению к выходу. Рыбка уже вернулся. Стоит в дверях, изучающе сверлит меня взглядом. – А мы уже соскучились! – в тоне Лилички слышен нескрываемый упрек.

– Ну, Лилек, ну не надо, – Рыбка примиряюще выставляет руки ладонями вперед. Кажется, настроение его существенно улучшилось.

– Тебе что, все долги простили? Что сияешь, как мои серьги? – Лиличка вскидывает брови вверх.

– Простят мне, как же… Стребуют все до копеечки… И отдам. И ну их всех! Марин, а ты чего коньяк не пьешь? – тон Рыбки звучит как-то излишне дружески.

– Я спать хочу, – отвечаю, – А пить не хочу. И я об этом уже говорила.

– Ох ты, какие мы гневные, какие насупленные, – смеется Рыбка. – Хочешь спать – иди. Надоело мне с тобой возиться. Толку все равно никакого. А хочешь, – завтра в Москву уезжай. Я поговорю – тебя отпустят. То у вас я обычно Рыбкой звался, а теперь Артур ею побудет. На такую приманку как ты, клюнет – можешь не сомневаться. Не хочешь его искать – не надо. Он сам тебя разыщет, вот увидишь. Кстати, встретишь его, передай: долги я верну, никуда не денусь, но и его, засранца, из-под земли достану, и за все ответить заставлю. Хотя ладно, не передавай. Как только ты его встретишь, я ему лично все передать смогу. Ребята, надеюсь не подведут…

Ах, вот в чем дело! Нас, Димка, приманкой сделать хотят! Знаю. Знаю, что нужно сопротивляться. Знаю, нужно кричать, что не желаю жить под наблюдением… Но… Не сейчас, ладно? Мы так устали с тобой оба. Мы так… Пойдем отсюда, а?

Получаю от Димки согласие, молча встаю, ухожу, не прощаясь. На этот раз меня никто не задерживает. Амбал спокойно попивает чай, Лиличка вполголоса, но весьма импульсивно, отчитывает Рыбку за невнимание к ее усталости… А я… Я ухожу.

Залетаю в родной вагон и резко останавливаюсь на кромке тамбура. Тишина… Ни Димкиного насмешливо-галантного приветственного взгляда, ни Шумахеровских путаний под ногами, ни Ринкиных вульгарноватых пересмешек… Но это ладно, это уже решилось, уже отболело. Тянет и кровоточит ныне другое: ни Зинаидиных строгих: «Где это вы шляетесь, девушка?!», ни панибратских подмигиваний Малого, ни резкого хлопка двери загадочной Галы, которая, всякий раз, когда кто-то заходил в вагон, приоткрывала на миг купе и любопытствовала сквозь узкую щель междудверья… И даже отсутствие надоевших уже всем, сто крат повторенных каламбуров Еремки кажется сейчас трагедией. Безжизненный вагон, раздвинутые двери, голые коричневые полки… Тусклая лампа ночного освещения и приведение Валентина. Вид соседа говорит, что он только что проснулся, сам же Валентин утверждает, что ни на секунду не сомкнул глаз, ожидая меня.

– Наконец-то! – кидается ко мне, как к спасительной соломинке. Еще бы! Целый день в вымершем вагоне одному просидеть – появление любого живого человека праздником считать будешь. Непонятно, правда, отчего нельзя было этот праздник до утра отложить. – Что там с тобой было? Я испереживался весь. Мне Зинаида Марковна тебя перепоручила, а тут, на тебе, увели прямо из под носа…

Он всерьез обеспокоен? Нет. Димка, ты что, Валентина, что ли, не знаешь? Ему попросту необходимо все время иметь озабоченный вид. Так он кажется себе значительнее. Причастность ко всем происходящим вокруг событиям одновременно кажется ему чертой супермена…

– Да ничего, – улыбаюсь. – Коньячок попивали, беседовали. Они ведь – мои давние друзья. Было что вспомнить, было о чем потрепаться…

– Я тут на ушах стою, нервничаю, не сплю! Один в этом заброшенном богом вагоне извожусь… А она – коньяками балуется! – обрадовался достойному поводу для обиды Валентин. Он страшно любил быть незаслуженно ущемленным. Зинаида жалела его в такие моменты, а сам себе он казался великомучеником.

– Не обижайтесь, – предпринимаю сквозь навалившееся снова засыпание робкие попытки успокоить соседа. – А что один сидели – плохо. Так можно и крышей поехать… Днем нужно было в соседний вагон зайти, с народом пообщаться. А ночью – спать себе спокойно, и, сколько б раз я в вагон ни заходила, не просыпаться…