Каббала и бесы

Над спящим Реховотом медленно проплывали розовые ночные облака. Большинство окон погасли, желтые купола фонарей стояли, как часовые, над кустами лаванды под окнами нашего раввина. Тишина прерывалась лишь шепотом листьев, еще влажных после недавнего дождя.

– Знаешь, – сказал Элиэзер, – сразу после хупы моя жена начала болеть. То одно, то другое, то третье. Через полгода беготни по больницам я пошел к старому хасиду из Бней-Брака и начал жаловаться на жизнь.

– Что же это такое, еврей женится, а вместо покоя семейной жизни на него валятся тридцать три несчастья!

– Покой семейной жизни? – усмехнулся хасид. – Странное словосочетание. Откуда ты его выискал? Отдыхать будешь на Небе, после ста двадцати, а на Земле женщина – главное испытание мужчины. Она для исправления твоей души послана, а ты – для исправления ее. Видел, как железо куют? Правильно, сначала раскаляют докрасна, потом долго бьют молотом. А душу куда сложней перековать, чем кусок железа.

Некоторое время мы шли молча.

– Я вот еще о чем думаю, – продолжил Элиэ– зер. – Сотни поколений наших предков три раза в день поворачивались в сторону Иерусалима и просили Всевышнего привести их в Святую землю. Ну, если не их самих, то хотя бы детей или внуков. Мы – то поколение, на котором сбылись молитвы двух тысячелетий. Насколько же мелкими, по сравнению с этой бесконечной милостью, должны казаться наши страстишки и пристрастия.

Окна на пятом этаже светились – жена ждала. Перед сном она всегда составляет для меня список дел на следующий день: куда пойти после работы, что купить, починить, ежели чего в доме поломалось, белье снять, полы протереть, ну и всякая прочая мелочь – по необходимости. Зато как дети заснут, я собираю книги и – в синагогу. Эти ночные часы – мои. Только мои.

– Элиэзер, – я остановился у входной двери и в знак прощания протянул руку, – почему ты сегодня решил поить меня водой?

Мы с ним откровенны: как-никак, он мой близкий родственник – брат жены. Я не стесняюсь задавать прямые вопросы, а он не боится отвечать.

Элиэзер осторожно сжал мои пальцы.

– Я забыл книгу и вернулся в синагогу. Вижу, ты сидишь за столом и оживленно беседуешь сам с собой. Как бы ты поступил на моем месте?

Я отпустил руку Элиэзера, повернулся и отступил в темноту лестничной клетки.

СВЯТАЯ

Эстер повернула ручку таймера и проверила, зажглась ли красная лампочка. Зажглась. Когда она вернется через час, кугель[107] будет готов.

Кугель, особенно иерусалимский, очень непростая штука. Казалось бы, чего особенного – сладкая лапша с перцем, запеченная в духовке. А нет, тут миллион тонкостей и подводных камней. Пересидит в печке – станет сухой и ломкий. Рано вытащишь – будет мокрым, точно глина. Сахару много – есть никто не станет, скажут: опять пирожное приготовили. Перцу пересыплешь – начнут в кухню бегать, руки и глаза мыть.

Кугель она подает в третьем часу ночи, когда ученики начинают клевать носом. Горячий кофе или чай вместе с кугелем быстро их пробуждает. Но глаза – глаза они всё равно трут, и если перца слишком много, тогда… А, да что там говорить, непростая это штука – иерусалимский кугель.

Перед выходом Эстер еще раз окинула взглядом кухню. Всё стоит на своих местах, что должно блестеть – блестит, термосы с чаем уже заварены, печенье разложено по тарелочкам и, прикрытое салфетками, ждет своего часа. Можно идти.

Можно, правда, и поехать: до миквы около четверти часа ходу по скудно освещенным реховотским улицам, а пакет с купальными принадлежностями увесист, оттягивает руку. Но лучше пешком. И так целый день на кухне или в комнатах, лишь иногда в магазин за покупками вырвешься. Но туда уж обязательно на машине. В итоге на пешие прогулки времени не остается. Вот, хоть раз в месяц прогуляться вечерком в свое удовольствие.

Эстер захлопнула дверь и вошла в уютную темноту реховотской ночи. «В свое удовольствие», – повторила она последнюю фразу и вдруг горько расплакалась. Она шла по темной улице, обходя освещенные желтым светом фонарей участки, и плакала не останавливаясь. О своей жизни, об утраченных надеждах, об ушедшей молодости. Да мало ли о чем есть поплакать женщине перед миквой.

В школе ей нравился английский. Язык дался легко, Эстер быстро открыла для себя ряды библиотечных полок и с упоением погрузилась в сказки безбрежной английской литературы. Вопрос, куда пойти учиться, даже не возник, за два года до конца школы Эстер точно знала, что учиться она будет в Тель-Авивском университете, на кафедре английской литературы.

Так и получилось. Несколько лет прошли как радо– стный сон. До сих пор Эстер не может забыть то удивительное ощущение счастья, с которым по утрам она взлетала по ступенькам семьдесят четвертого автобуса, везущего ее в университет из Холона.