Кабинет-министр Артемий Волынский

«Как указали вы, великий государь, — писал он под диктовку своей царственной сестры, — поехал я в Митаву состоять при герцогине Анне и оставил её только по повелению царицы Прасковьи. При этом отъезде приказал я жене своей Александре ехать за мною в Петербург как можно скорее. Для проводов оставлены были дворовые люди — Третьяков, Гаврилов, Верёвкин, жёнка Яковлева да девица Аграфена Иевлева. Все названные служители, кроме жены моей да служанки, явились ко мне в Петербург. Ни жены, ни девки, ни животов моих, что при них остались, не оказалось. А куда все они скрылись — про то я не сведал. Ведомо же только то, что жена моя приказу моего не послушала, учинила противное и не хочет со мной в законе жить...»

Пётр внимательно прочёл объяснение Василия Салтыкова. Резолюция его гласила:

«О сём разыскать и обиженной стороне полную сатисфакцию учинить в Юстиц-коллегии. А ежели зачем решать будет неможно — учинить нам доношение».

Создалось дело. Долгоруков жаловался, Салтыков жаловался — оба стали истцами. Но у Долгорукова не было руки в Юстиц-коллегии, а у брата царицы Прасковьи первенствующий член — Андрей Артамонович Матвеев, свойственник и преданный друг царицы Прасковьи...

Допросили людей, сняли допрос и с Шейдякова. И Салтыков же уличал Шейдякова:

   — А тебе, Шейдяков, без мужниного позволения ни увозить жены, ни ехать в одной коляске с нею не надлежало. По уложению да по артикулу кто честную жену, либо вдову, либо девку увезёт, тот подлежит смертной казни. Командирского же приказания в столь партикулярном деле слушать не надлежало.

Вот так: пожалей бедную женщину, заступись за неё — тебе же смертная казнь, хоть бы и приказание начальства до того последовало...

А на челобитные тестя Салтыков, нимало не смущаясь, отвечал: «Жену безвинно мучительски не бил, немилостиво с ней не обращался, голодом её не морил, убить до смерти не желал и пожитки её не грабил... Только за непослушание бил я жену сам своеручно, да и нельзя было не бить — она меня не слушала, противность всякую чинила, к милости меня не привращала и против меня невежничала многими досадными словами и ничего через натуру не терпела! Бежать же ей в Варшаву было не из чего, а жалобы князя писаны были, без сомнения, без её согласия... Что же до того, чтоб возвратить жене её приданое из недвижимого имения, то ни из каких указов, ни из пунктов уложения не видно, чтоб мужья награждали жён за уход...»

Юстиц-коллегия не нашла вины на Салтыкове, а о разводе она «решать не мочна», и дело перешло в Синод. Но и там была рука у царицы и её братца. Ничто не помогло несчастной, обиженной Александре Григорьевне.

Даже самое заступничество царевны Анны вызвало такое раздражение и месть со стороны матери и дяди, что ей ничего не оставалось, как лить слёзы и вздыхать о людской несправедливости. Пётр, наслушавшись сплетен от царицы Прасковьи, сделал строгий выговор Бестужеву: «Понеже слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные и есть такие, от которых стыд только, также порядку нет при дворе как в лишнем жалованье, так и в расправе между людьми, на которое вам сим крепко наказываем, чтоб сей двор в добром смотрении и порядке имели. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай, винных наказывай, понеже неисправление взыщется на вас...»

Ни к чему не привели жалобы князя Долгорукова, письма самой Анны, слёзы и стенания Александры Григорьевны.

Дело длилось долго. Не выдержал старый князь унижений и поношений со стороны зятя и скоро преставился. Синод тянул и тянул дело с разводом и в конце концов дал разрешение на этот столь требуемый развод, коль скоро обе стороны жаловались друг на друга и не могли уже жить вместе. Но все имения, принесённые в приданое Долгоруковой, остались у Василия Фёдоровича. А княгиню постригли в монастырь — вот и всё решение справедливое.

С той поры закаялась Анна вмешиваться в какие-либо дела, поняла, что сила и власть всесильны над истиной. И горько жаловалась самой безобразной из своих статс-дам, Бенингне. Та умела слушать, ничего не говоря, только вперяя свои маленькие глазки прямо в карие глаза герцогини, вздыхая и ахая.

Анне нравилось видеть в зеркале отражение их обоих. У Анны лицо смугловатое, полное, свежее, и даже рябинки не портят его. А лицо Бенингны — преждевременно старое, увядшее, хлопают белёсые ресницы, торчат бородавки, а уж приподнятое и слегка горбатое плечо и вовсе делают Анну красавицей по сравнению с ней. Высокая, статная, полногрудая, выигрывала Анна рядом со статс-дамой. Красавицей. Та стала словно бы помойкой для Анны — туда сливала она все свои горести и печали, а Бенингна только ахала да преданно-страстно глядела на свою госпожу. И скоро Анна уже не могла обходиться без своей уродливой подруги: любую мелочь поверяла ей, любое слово первой выговаривала. И та всё вбирала в себя, не переносила никакой вести властям, которые вначале надеялись на неё, как на шпиона в старинном замке Кет леров. Бенингна просто была не способна к интригам и доносительству. Анна постоянно держала её при себе...