Каблуков

С какой минуты случающееся перестает быть тем, что мы и по завершении его разыгрываем в сознании снова и снова как все еще имеющее случиться? Надвигающееся, чреватое последствиями (нам уже известными), опасное. И превращается только во вспоминаемое, сопровождаемое ностальгией или разочарованием. Не с той ли, когда мы перестаем гадать, что же оно в конце концов значит? Когда угадываем раз и навсегда - что оно значит то-то и то-то: "навсегда", ибо до смерти уже никогда не станем об этом вспоминать. Если так, то понятно, почему некоторые вещи, случаясь, вообще не производят впечатления случающегося: они ничего в себе не скрывают, они есть только и именно то, что мы в них, едва взглянув, увидели...

Почти сразу новый брак стал выглядеть демаршем. И женитьбой-то Гурия назвать его можно было только с натяжкой. Замужество же Алины в нем вовсе не проглядывалось. Правда, царица молодая, дела вдаль не отлагая, с первой ночи понесла - о чем позвонила, рассказала Тоне. А потом, попадая на Каблукова, и с ним обсуждала, как хочется солененького, как почти не тошнит, как дважды в день она гуляет в любую погоду. Нина Львовна по телефону сказала, что и с ней поделилась, так что, можно предположить, со всеми. Объяснения напрашивались: первое - отталкивание от стиля жизни матери, второе - что попала в окружение вдвое старших себя, нацеленных, по ее представлениям, на добропорядочность и ее олицетворявших. Но, как в насмешку над первым и чтобы сбить с толку, Изольда присутствовала во втором.

Несколько раз Алина приезжала к матери Каблукова. Тоже немного бестактно об этом говорила: я так считаю, что одиноких, особенно старых, надо не забывать, а тут еще парк, пруды, воздух - как это на пользу плоду!.. Так и не выбрав, как к нему обращаться: Николай Сергеевич, дядя Коля, просто Николай, как он к ее мужу Гурий, на "ты" или на "вы" - она называла его по-всякому. "Ваша мать Мария, Николай Сергеич, неописуемый человек", отчеством делая его старше матери. Гурий был тоже неописуемый, проявлял неописуемое благородство и совершал неописуемую глупость, зарывая свой дар потенциального писателя. "В землю, Николай, поверьте мне, дядя Коля. Ты же знаешь, какая у него богатая речь, какой словарь. А главное, какой багаж знания людей. Случаи из его медицинской практики - это же готовая книга! Может, воздействуете на него вашим авторитетом?" И, однако, как ни карикатурно это звучало, была в ней для них для всех милота - молодости, внешней привлекательности, преданности. Проступающих черт когдатошнего Валеры Малышева, когдатошней Изольды.

В Пушкине она познакомилась с Раей Минаевой, заходившей к матери Каблукова и просто на чай, и помогавшей по хозяйству. Ей было за пятьдесят, на чем-то они с Алиной сошлись. Тоня предположила, что на "правильности" установочной и декларируемой у Алины и выведенной из опыта жизни у той. "Рая-Минаева", немного сусальная, стала часто мелькать в рассказах, но, сколько Каблуков ни расспрашивал, прояснить, какая из трех им воображаемых или же четвертая сверх тех это была, не удавалось. Имелся сын, да, и да, Жорес, за которого она очень тревожилась, потому что он связался с антисоветчиками, то есть, понятно, тот самый. А вот бывшая она капитанша из отцовой части, или пионервожатая, или та, что появилась в родительском доме домработницей, понять оказалось невозможно. На вопрос, переданный Каблуковым через Алину, она ответила, что и замуж за офицера выходила, правда, лейтенанта, но он через месяц трагически - а как, не стоит об этом говорить - погиб; и в пионерлагерь летом устраивалась подработать; и приходящей - а как же, а то с чего бы у них с матерью такая дружба? - у них служила и помнит Колю мальчиком. При таком раскладе расспрашивать, да еще не напрямую, об участии или неучастии Ильина в ее жизни было немыслимо.

Алина чуть ли не с первого дня наседала на Гурия, что он должен взяться за книгу. До родов используя положение беременной, которой не принято отказывать, а после - жены полноценной, мужниной половины бесспорной, матери, говорящей за себя и ребенка. Надо сказать, Гурий, имевший все основания пресечь эти разговоры на корню, уходивший на работу рано утром и возвращавшийся поздно вечером вымотанный, выслушивал их терпеливо и, в общем, благожелательно. Спорил мягко, соглашался, обещал, по выходным даже садился за стол писать. И не только из-за нежности, предупредительной, опережающей ее желания, с самого начала смешанной из супружеской, дружеской и отцовской, а и потому, что не против был попробовать. Но после первых опытов специально устроил командировку в Москву, чтобы поговорить с Каблуковым, и ни о чем другом не говорил, как о своей растерянности, почти ошеломленности от того, с чем столкнулся.