Каблуков

Два года назад в дневном поезде из Ленинграда, только отошедшем от перрона Бологого, когда Каблуков двигался по проходу к своему месту, мужик, главный в ухмыляющейся, сидевшей в отдельном отсеке компании, говорил в мобильный: "Вот только тронулись, браток. Из это, из Бологое. Глухомань". Другие засмеялись "глухомань" что-то значило на их фене. Потом отрывочно: "Не, не, есть. Остальное. Общак". Ничего не мешало им - если, положим, они и вправду бандиты - пройти по вагону, забрать у всех деньги. Что было бы тоже - абсолютно правильно, потому что несправедливость должна быть несправедливой! Потому что в том устройстве-дирижерстве-государстве, где несправедливость - царица, справедливость - скука, дрянь, не нужно справедливости... Все, кого он, Каблуков, встречал в жизни, ближние больше, дальние меньше, взяли на себя сделать его жизнь такой. И если "такой" означало такой хорошей, это говорило о том, что "плохую" ее составляющую они опять-таки приняли на себя. Сидели в тюрьмах, истрепывались по бабам, подличали, насильничали, унижались, кончали с собой. Вместо него. Он несправедливость заслужил.

Но чью?! Не помнил ни городка, где жили, ни как звали того мальчишку, с которым дружил, ни того взрослого парня, который сбил его с ног во дворе, десятилетнего. Просто так, подошел и сшиб. И Каблуков произнес: "Показал себя? Молодец!" От трусости и страха самому быть так же сшибленным постарался не разозлить, не разгневать, проговорил без вызова, умеренно, но все-таки дал знать. Сделать ничего не могу, но оцениваю вот так. Тот свалил его ударом в живот, тоже умеренным. Однако в случившееся внесена была ясность. И сейчас он шагал, топал ногой, махал кулаком и бормотал: "Таков твой проект. Относительно нее. И Тони. И относительно меня. И он доведен до конца. Потому что это ведь проект Провидения. Но кое-что в нем остается и на мою долю, не так ли? А именно, сказать - с максимальной, на какую способен, горечью: исполнил? довел до конца? показал себя? доказал? Молодец!"

(Не слухом, но явственно разобрал ответ: "Я создал Все..." На это еще нашлись силы еле различимо, трепетом губ повторить: "Молодец". Затем опять беззвучное, как посланная мысль, рассекающее мозг и кишки, хотя откуда-то прежде знаемое: "Мне ли спрашивать у созданного оценку замысла и работы?.." И обессиленные скорбью губы Каблукова больше не раздвигаются, тишина... "Я отправил на смерть сына. Своими руками, его ногами, нашим общим согласием..." И тут в последний раз, как улетающий предсмертный выдох, уже не управляемый: "Молодец, молодец".)

Сильно кружилась голова. Старушонка несколько раз подергала его за рукав. Кто-то поглядывал издали. Он собрался, как мог. Полез в карман, дал ей бумажку - сто? пятьсот? Пошел, в голове вертелось: сына, сына, сына - кто вас, богов, знает? А что сын? Что, с сыном - справедливо?.. Навстречу шли муж и жена лет сорока, между ними мальчик лет тринадцати. Кошмарная картина. Самое удручающее сочетание. Унылость лиц у взрослых - знак поражения, у подростка - полного нежелания разводить ту же комедию. Почему им не разрешено ничего с этим поделать? Ни этим - ни Тоне, ни Ксении. Ни ему, Каблукову. Почему старый человек идет к смерти в облаке душераздирающей боли за всех? За это тупо растущее, чтобы стать военнообязанным, существо, за его ни на что уже не рассчитывающих папу и маму. За своего собственного сына, за свою дочь, а еще больше за внуков, за вот эти их дорогие имена. Остающихся на свете. Которому предстоят еще неизвестные ужасы.

Сейчас-то, как в насмешку над светом надвигающимся, вокруг был свет нынешний, московский, все еще летний, полный благополучия и успеха. На которые никто не смей покуситься. На автомобили, на премированных прежними десятилетиями, на вкладчиков в новое, на архитектуру башенок с Георгием Победоносцем на острие. Церковь стояла, отступя от улицы, в глубине дворика. Он зашел внутрь - чересчур решительно, чересчур энергично, с шумом. Сторож бросился к нему, вгляделся, внюхался - не учуяв запаха, отошел. Литургия уже кончилась, ждали молебна. Человечек на столе у окна писал поминальную записку. Синие брюки, вдоль карманов и пониже - клинья темно-синего сукна, у обшлагов обшмыганные, грязные. Пыльные, растоптанные башмаки. Поредевшие, прядями, волосы. Вдруг поднял голову, разулыбался. Подошел: "Здрасьте, любимый преподаватель. Я у вас учился. В школе. Помните, вместе с Шашкиным и Овечкиным?" "Да-да". Каблуков круто развернулся и вышел. Женщина стояла посреди дворика, почти такая же, как тот, с выражением лица, будто что-то жует всухомятку. Но у женщин словно так и надо. Словно они беременны или готовы к тому, что вот сейчас могут забеременеть.

Чей они оба образ, Господи, чье подобие?

XXVII