Каботажное плаваньеНаброски воспоминаний, которые не будут написаны никогда

Рио-де-Жанейро, 1956

Валерио Кондер, мой добрый приятель, в отличие от многих не раззнакомившийся со мной после того, как я перестал быть активистом компартии, поведал мне, что пребывавшее за границей руководство БКП развязало против меня, выражаясь газетным языком, беспрецедентную кампанию травли, а по баиянскому выражению — наслало жаб и змей. Иначе как предателем и продажной шкурой меня не аттестовали. В ту пору в партии всем заправлял персонаж по имени Диоженес де Арруда Камара, считавший, что обладает истиной в последней инстанции. На одном из пленумов ЦК он заявил: «Через полгода Амаду перестанет существовать как писатель и как человек, некогда считавшийся левым. Мы с ним покончим».

Его приспешники бросились исполнять директиву с веселой охотой и хищной готовностью: интеллектуалы из верхних эшелонов БКП всегда косились на меня с недоверием, и другого я от них не ждал, а потому нимало не был и огорчен.

А если говорить по совести, удивило меня то, что и по сей день обещание Арруды Камары не стало реальностью, и пророчество не сбылось. Я выжил. Кто бы мог подумать?

Париж, 1985

Оказываясь в двухэтажной квартире парижского издателя Пьера Сегера, мы с Зелией всякий раз восхищались огромным полотном Ди Кавальканти,[66] висящим на площадке лестницы. На миг мы вновь оказываемся в Бразилии, под ее солнцом, среди ее мулаток. Ди подарил ее чете Сегеров, когда те в 1956 году гостили в Рио.

…Однажды супруги уехали отдыхать на лоно природы, в местечко Кретёй, в дом забрались воры — не простые громилы, а взломщики-интеллектуалы, знатоки искусства — и вынесли все картины, всю коллекцию живописи, оставив пустые стены. Неведомо почему они не удостоили вниманием полотно нашего Ди, оставив его в гордом одиночестве висеть на пустой стене. Очевидно, эрудиция главаря не простиралась на бразильскую живопись.

Валдемар Занески, которого в ту пору, когда он был бедным и безвестным футбольным судьей, все звали просто Линдиньо, приехал как-то в Сан-Пауло на матч. Городок ему понравился, он там осел, сменил профессию и стал собирать живопись, специализируясь на Панцетти, Кавальканти и Карибе. Он мгновенно разбогател — теперь у него миллионы, дома с площадками для гольфа и теннисными кортами, более того — он сочиняет стихи и кладет их на музыку собственного же изготовления. И это еще не все: принадлежащий по рождению к племени Моисееву, Линдиньо сделался «сыном святого», объединив Иегову и Ошала. С полными карманами долларов он колесит по европейским столицам, покупает произведения искусства, которые потом с большой выгодой перепродает в Бразилии. Зелия имела неосторожность рассказать ему о происшествии с Сегерами, о полотне Ди Кавальканти, оставшемся висеть в разоренной квартире издателя. Линдиньо бросился в атаку — а когда он атакует, сопротивление бесполезно, — перевез холст в Бразилию и здесь уступил его — он никогда не продает картины, он их уступает — за астрономическую сумму.

По ценам международного рынка картина Ди досталась ему дешево, однако далеко не даром, и Пьер Сегер, пряча в карман объемистую пачку долларов, самокритично заметил:

— Я и не знал, что Ди Кавальканти столько стоит. Ни я, ни этот ворюга.

Москва, 1954

На видном месте, на первой полосе «Правда» напечатала список очередных лауреатов Международной Сталинской премии «За укрепление мира и дружбы между народами», и я счастлив увидеть среди удостоенных этого высшего отличия имена Брехта и Гильена. К награждению немецкого драматурга приложили руку мы с Фадеевым, что же касается кубинского поэта, то в мучительные часы ожидания мы с Зелией поддерживали его дух.

Оставивший Росу в Гаване Николас приглашает Зелию на вручение медали и диплома, он их получит на пленарном заседании съезда советских писателей. Мы присутствуем там в качестве гостей, живем в отеле в номерах по соседству, и кубинец по всякому поводу, а чаще — безо всякого повода присылает нам записочки, подписанные «Monsieur le Prix».[67] Он счастлив как дитя, и мы рады его радости.

Его имя не сходит со страниц газет. По радио и телевидению передают его стихи в исполнении артистов. И совсем хорошо было бы в Советском Союзе, если б не беспрестанная декламация: Гильен тащит нас к себе, усаживает перед экраном, с которого завывает толстая и хриплоголосая мастерица художественного слова, не женщина, а динозавр. Николас упивается звучанием своих стихов по-русски, угадывает, что читается сейчас, приходит от мегеры в полный восторг, и я, чтобы не омрачать его ликования, расхваливаю ее, добавив несколько слов на баиянском наречии.