Качели дыхания

Как-то вечером мать сидела на Тете Луйе, а я лежал в траве у ее ног, на спине. Мы глядели вверх, все звезды были на своих местах. Мать натягивала выше подбородка воротник вязаной кофты, пока у него не появились губы. Пока не она, а воротник смог сказать:

— Небо и Земля вместе — это мир. Небо такое большое, потому что в нем для каждого висит пальто. А Земля такая большая из-за расстояний до пальцев на ногах мира. Но до них так далеко, что лучше даже не думать об этом, потому что от таких расстояний ощущение, как от тошноты натощак.

Я спросил:

— Где на свете самая дальняя даль?

— Там, где мир заканчивается.

— У тех пальцев на ногах?

— Да.

— Их тоже десять?

— Думаю, да.

— А ты знаешь, какое пальто твое?

— Узнаю, когда буду вверху, на небе.

— Но там же мертвые.

— Да.

— Как они туда попадают?

— Они странствуют душой.

— А у души есть пальцы на ногах?

— Нет, у нее крылья.

— А те пальто с рукавами?

— Да.

— Рукава — это их крылья?

— Да.

— А Дядя Герман и Тетя Луйя — муж и жена?

— Если деревянные женятся, тогда да.

Потом мать поднялась со скамейки и ушла в дом. А я сел на Тетю Луйю, точно на то место, где прежде сидела мать. Дерево там было теплым. В саду дрожал черный ветер.

Про разную скуку

Сегодня у меня нет ни утренней смены, ни дневной, ни ночной. После последней ночной смены неизменно наступает долгая среда. Среда — мое воскресенье, оно заканчивается лишь в четверг, в два часа дня. Вокруг меня в такой день слишком много свободного пространства. Мне нужно, скажем, ногти обрезать, но в прошлый раз мне показалось, будто у себя на пальцах я их обрезаю кому-то другому. Кому — я не знал.

Через окно в бараке лагерный проспект виден до самой столовой. По нему идут Две Киски, тащат вдвоем ведро, оно тяжелое, в нем, должно быть, уголь. Мимо первой скамьи они прошли, а на вторую сели, потому что она со спинкой. Можно бы открыть окно и окликнуть их или выйти. Я уже нырнул было в галоши, но так и остался сидеть в галошах на своих нарах.

В бараке есть скучно-маниакальное величие червяка, выглядывающего из часов с кукушкой, и есть коленце трубы, идущей от печки. На полу лежит тень нашего ветхого столика. Она обновится, когда солнце передвинется. И есть еще зеркальная скука воды в ведре и вода у меня в раздувшихся ногах. Скука разошедшегося шва на рубашке, вместе со скукой одолженной иголки, и дрожащая скука шитья, когда мозг налезает на глаза. Вслед идет скука перекушенной нитки.

Тут у мужчин во время их ворчливых карточных игр, лишенных страсти, проявляется скука всяких неопределимых депрессий. Казалось бы, когда пришла хорошая карта, нужно стремиться выиграть, однако они прерывают игру раньше, чем кто-нибудь выиграет или проиграет. У женщин есть напевная скука их тоскующих по дому песен, которые поются при вычесывании вшей, — вместе со скукой особо надежных гребней, то ли роговых, то ли бакелитовых. Бывает скука зазубренных, никуда не годных алюминиевых гребней. И скука стрижки наголо, и скука темени, разукрашенного, будто табакерка, блестками гнойничков и гирляндами свежих и подсохших расчесов. Но существует и немая скука Кати Плантон. Кати никогда не поет. Как-то я спросил:

— Кати, ты что, не умеешь петь?

— Я уже причесалась, — говорит она. — Видишь, когда нет волос, гребень царапается.

Лагерный двор — опустевшая деревня, палимая солнцем; по краям облаков — огненные фестоны. Моя тетка Фини как-то показала на альпийскую лужайку под закатным солнцем. Ветер вздымал теткины волосы, словно птичье гнездо, и прорезал затылок посредине белым пробором.

— Гляди, младенец Христос печет рождественский пирог, — сказала она.

Я спросил:

— Уже сейчас печет?

— Уже сейчас.

Есть скука пустых разговоров, точнее — упущенных случаев. Чтобы выразить даже скромное желание, употребляют много слов, и ни одно, наверно, не лишнее. Я зачастую избегаю разговоров, а когда сам ищу для них повод, то все равно их боюсь, особенно разговоров с Беа Цакель. Вполне возможно, что, говоря с Беа Цакель, я ничего вовсе и не жду от нее. Что я погружаюсь в ее продолговатые глаза, потому что хочу молить о милости Тура Прикулича. В сущности, я со всеми веду больше разговоров, чем мне бы хотелось, — чтобы меньше времени оставаться одному. Как будто в лагере вообще можно побыть одному. Это невозможно никак, даже если лагерь — опустевшая деревня, палимая солнцем.