Кадис

По правде говоря, деликатность подсказывала мне уйти, а любопытство толкало остаться. Верх одержало любопытство, а вернее говоря, Амаранта, которая не могла вдруг отрешиться от своих привычек придворной дамы. Девушки говорили громко, и мы не только все слышали, но даже кое-что видели.

– Матушка не хотела отпустить меня к тебе, Инес, – начала Асунсьон. – Странная судьба. Я попрощалась с тобой, думая, что больше никогда тебя не увижу… И вот я дома, а ты вырвалась на волю. Какая ты скрытная, у тебя было все заранее готово, а ты ни словом не обмолвилась!

– Ты ошибаешься, – возразила Инес, – я ушла из дому совсем иначе, чем ты… Но я ни в чем не хочу упрекать тебя, ведь ты раскаялась в своей роковой ошибке и вернулась домой, к матери. Ты поняла свое заблуждение, ты открыла глаза и увидела край бездны, в которую ты готова была упасть, а может быть, и упала уже?

– Не знаю, что со мной происходит, – сказала Асунсьон, сжимая руки своей подруги. – Я сама в ужасе от моего поступка. На меня напало безумие, в моем воображении вспыхнуло пламя, оно не давало мне жить; понимая, какое это зло, я была не в силах избежать его. Лорд Грей уже давно мечтал увезти меня из дому, но я долго не поддавалась, только, видишь ли, я так много думала об этом, столько раз говорила о тяжком грехе, в который он хотел меня ввести, что у меня из головы не шла мысль совершить его, и, сама не знаю как, я его совершила. Почему ты не бросилась за мной, не помешала мне уйти? Я пришла к тебе, чтобы ты укрепила меня. Я не могу жить вдали от тебя, только благодаря тебе и твоей дружбе я не попалась уже давным-давно в эту ловушку. Ведь правда мы больше не разлучимся с тобой? Ах, я была бы очень несчастна, дорогая моя. Ради бога, вернись домой, и, клянусь, я буду бороться всеми силами души, чтобы забыть лорда Грея, как ты того желаешь.

– Чего я не добилась раньше, того не добьюсь и сейчас, – возразила Инес. – Асунсьон, завтра же уходи в монастырь. Переступив порог святой обители, оставь позади все земные мысли и моли Бога исцелить тебя от тяжкого недуга, поразившего твою душу, попытайся заново возродиться, стать совсем, совсем другим человеком.

– Ах! – горестно воскликнула Асунсьон, опускаясь на колени перед подругой. – Я все испробовала, но чем больше я стараюсь не думать о нем, тем больше думаю. К чему молиться, если, пытаясь представить себе лик Бога или святых, я вижу перед собой только его лицо?.. Ах, Инес! Ты хорошо знаешь нашу жизнь в материнском доме, всю ее ужасающую пустоту, печаль и тоску. Сама знаешь, что там и молитва на ум нейдет, и работа из рук валится, хочешь быть хорошей и не можешь. Покорные приказу, руки заняты вышиванием, а ум пуст; уста твердят молитву, а душа пуста; глаза опускаются долу, чтобы не видеть, а дух противится… Тысяча отупляющих нас запретов рождает жгучее любопытство. С какой жадностью нам хотелось все постичь, все пережить, как всякий пустяк волновал и тревожил воображение! Мы научились притворяться, жить двойной жизнью – одной для матери, другой для себя, только для себя самих, готовых принять все радости и огорчения, посылаемые судьбой. Нас отгородили от внешнего мира, и мы создали себе свой собственный тесный мирок, наполненный лихорадочными мечтами и желаниями. Ты все это знаешь, мой друг. Я ли тут виновна? И как с этим сладить? Инес, в мое сердце вселился дьявол, всесильный демон, и нет сил освободиться от него.

– И ты и сестра, вы обе будете очень несчастны.

– Да. Мы еще были детьми, когда мать определила каждой из нас ее судьбу: я – монахиня, сестра – ничто. Меня воспитали для монастыря, сестру растили для того, чтобы она стала ничем. Наш разум, наша воля не смели ни на йоту отклониться от заранее намеченного пути – для меня это было монашество, для Пресентасьон – дорога в никуда. Ах, какое печальное детство! Мы не решались ни сказать ничего, ни пожелать, ни даже подумать о чем-либо, что не было предусмотрено и внушено нам матерью. Мы едва смели дышать в ее присутствии, ее приказы и выговоры вселяли в нас непреодолимый страх, жизнь стала для нас нестерпимой. Ах, чтобы жить, надо было обманывать ее, и мы обманывали!.. Бог или другая сила день за днем вдохновляла нас на тысячу хитростей, мы стали изворотливы до предела. Все же я старалась быть набожной и просила Бога ниспослать мне силы говорить одну лишь правду, просила сделать меня святой; я просила об этом каждый вечер, когда оставалась одна и могла молиться сердцем. При матери молились только мои уста… И вот настало время, когда я получила то, о чем просила Бога. Я привыкла к непорочным мыслям; я испытала самозабвенный восторг, религиозную страсть вроде той, которую испытываю сейчас к лорду Грею. Я считала себя счастливой и просила Святую Деву сохранить мне это блаженное состояние. На некоторое время я стала лучше, честнее, с притворством было покончено, я с огромным удовлетворением замечала, что в моих беседах с матерью все мои слова идут от чистого сердца.