Кадиш по Розочке (СИ)

Квартира уже не напоминала Бобруйск. Скорее всего, она вообще ничего не напоминала. Большая часть вещей была отослана. В полупустой комнате в кресле сидела его вдруг постаревшая бабушка. Пая-Брайна - символ могущества семьи - неожиданно стала выглядеть на свои семьдесят три года. Спина сгорбилась. Глаза уже не смотрели столь остро и властно. Даже голос изменился, став мягче и тише.

- Здравствуй, Давид! - медленно проговорила она, когда внук вошел в комнату. - Вот и прощаемся. Все, что могла, на что Всевышний дал мне сил, я сделала. Ты один и остался моей невыполненной ношей. Твой брат сам не пожелал ехать с нами.

- Бабушка, - обнял старую женщину Давид. - Ты мне дала все. Даже Розочку я получил через твое благословление.

Она улыбнулась. В этот момент Додик почувствовал все ее усталость, все печали, которые терзали женщину, бывшую для него и матерью, и отцом.

- Любовь - великая сила - печально и как-то торжественно проговорила она - Может, и тебя она как-то поддержит. А пока послушай старую бабку. Не можем мы больше ждать. Через два дня отбываем в Гельсинфорс и дальше.

- Я знаю. Я остаюсь ждать Розочку - он почти физически чувствовал нож, который отрезает его от семьи.

- Это понятно. В этом я и не сомневалась. Наоборот, если бы ты ее бросил, я бы сильно удивилась. Я вот что думаю. У меня лежат твои пятьдесят тысяч рублей. Они целы. Только в рублях сейчас держать деньги - смысла нет никакого. Если случится то, чего я боюсь, они превратятся в пустые бумажки. Потому я превратила их в драгоценности. Они здесь. Ну, и немножко рублей оставила. Лишними не будут.

Она подала внуку небольшой саквояж и кошель.

- Если все сложится хорошо, то ты сам попробуй пробраться к нам. Мы тебя будем ждать, - продолжала бабушка. - Если нет - к сожалению, такое тоже может случиться - не сиди в столице. Здесь все будет не просто плохо, но очень плохо. Чума всегда идет из столиц. Лучше попробуй затеряться в глубинке. Там с этими деньгами вы, может быть, сможете прожить спокойно. По крайней мере, какой-то шанс на это остается. Ты все понял? Вот и молодец. Ступай. Провожать нас не приходи. Не нужно.

Она отвернулась к окну, даже сейчас не желая показать никому в мире свою слабость. Ее спина как-то непривычно для Додика сгорбилась, а голова мелко затряслась.

- Иди! - как-то зло и, одновременно, потеряно бросила она.

Давид, сгорбившись, вышел на Невский, прижимая к себе саквояж - последнюю уступку старой Паи-Брайны своей нежности к внуку перед необходимостью. Как и прежде, по проспекту катил вал людей, пробирались конки. Ранний вечер опускался над Питером. Пожалуй, никогда - даже в свой самый первый день в городе на Неве - юноша не чувствовал себя таким одиноким. Семнадцать лет, не беден, не уродлив, образован и... никому в этом мире не нужен. Ни жители Петрограда, спешившие по каким-то своим, им известным делам, ни кучки революционной солдатни, не замечали Давида. Он шел, всем чужой, через ставший вдруг чужим для него город.

А дни шли. Давид почти выпал из жизни. Да и жизнь стоила того, чтобы из нее выпасть. По городу закрывались присутственные места, магазины, постоянно шли столкновения каких-то вооруженных людей. Как-то утром, выйдя из дома, он узнал, что Временное правительство рухнуло окончательно, а власть захватил совет депутатов от матросов, солдат и рабочих.

Дома тоже все потихоньку разваливалось. Прислуга разбежалась. Девушки, извинившись перед 'барином', из голодного Питера уехали в свои деревни. Да Давид особенно и не препятствовал этому. Мир рушился, а отсутствие обеда - только одна черточка в картине этого разрушения. Вернувшись с очередной прогулки, совмещенной с закупками какой-нибудь снеди, он вдруг понял, что больше оставаться здесь не может и не хочет.

В пустой квартире было гулко и странно. Он повесил плащ. Медленно, очень медленно принялся растапливать печь. Как и вчера, как и на прошлой неделе. Не хотелось двигаться, думать, дышать. Огонь все никак не занимался. - Бесполезный человек в бесполезном и злом мире, - подумалось ему. - Даже печь толком не растоплю... Почему-то эта мысль разозлила и успокоила его. Движения стали точнее, дрова занялись. Протопив печь, он прошел к бару, налил в бокал портвейна. С бокалом в руках юноша уселся в кресло и задумался.

Семья уехала. Они ли его бросили, он ли их, уже и не важно. Важно, что из всего, чем он дорожил, осталось только одно - его жена, его любимая. Оставаться, чтобы ждать возвращения Розочки, было совершенно бессмысленно. Да и сможет ли она вернуться? Как она проедет через всю Россию, сошедшую с ума, терзаемую дезертирами и взбунтовавшимися крестьянами, которые жгут дома землевладельцев, захватывают поселки?