Кадиш по Розочке

Следующие несколько дней опять, уже в который раз, оказались заполненными до предела. С раннего утра Давид бегал по городу, нанимал рабочих, закупал материалы. В магазинах не было почти ничего из того, что было нужно. Но он был уже достаточно умелым в искусстве «доставать и договариваться». Пришлось заехать и на уже чужую фабрику. Было обидно, что их выкинули, как щенков, а все работает. Хотелось увидеть следы будущих неурядиц. Но их не было. Прав, Алекснянский: даже обиды держать не стоит. Эта лошадь кончилась. Поищем другую. С трудом удалось договориться, что служебную квартиру, выделенную некогда горисполкомом фабрике, они освободят через месяц. Стоило поспешить. Уже на следующий день в их доме начался Большой ремонт (именно так, с заглавной буквы).

По плану Давида, на втором этаже должна была расположиться семья. Имеющиеся комнаты придется переделать и перегородить заново. Нужно, как минимум, четыре комнаты и кухню. Одну для стариков, одну для девочек, одну, пусть совсем маленькую, для Яши. Мальчик учится в школе. Отличник. Да и с взрослыми сестрами жить ему не уместно. Одну комнату, конечно, нужно им с Розочкой. Тем более… Давид боялся даже признаться себе, насколько он ждал их ребенка.

Внизу четыре комнаты «для гостей», прихожая и столовая. Здесь все немного проще и стандартнее. Да и перепланировка небольшая. Все равно намного лучше и уютнее, чем в любой городской гостинице. Давид с бригадиром нанятых рабочих умудрился даже выкроить возможность выстроить ванну и удобства на каждом этаже. О подключении дома к водопроводу, что было огромным достоинством, договаривался еще Алекснянский.

Расплачивался Давид остатками «клада», переданного некогда бабушкой. Чтобы не вызывать лишних вопросов, продавал украшения и золотые монеты по знакомым и полузнакомым. Денег хватало. Но вот золота оставалось уже совсем горстка. А ведь, кто его знает, что там впереди. Ладно, будем живы, что-нибудь придумаем.

Работы шли до позднего вечера. Только когда совсем темнело, рабочие прекращали колотить, сверлить и наклеивать, а Давид, закрыв за ними двери, не шел, а полз до дома, точнее, до квартиры Алекснянских. Там его ждала Розочка. Она упорно не желала ужинать без мужа. Правда, разговорчивым за ужином Давида было назвать трудно. Он впихивал в себя какую-то еду, не очень осознавая, вкусно ли это. Пытался вникнуть без особого успеха в то, что ему говорила жена. Нежно гладил ее уже заметный животик и полз спать.

Утром все начиналось заново. Но уже через пару недель работы пошли к завершению. Началась отделка, расстановка мебели и прочие, уже, скорее, приятные вещи. Здесь Давиду активно помогали девочки, Люба и Вера. Розочку он до тяжелых домашних дел не допускал. Однажды, когда дела были еще в самом разгаре, прибежала Розочка с вестью, что отец отходит и завет его.

Давид и девушки побежал в квартиру. Тесть и вправду был бледен, как никогда. Взгляд блуждал, словно Алекснянский никак не мог решить, на что же ему смотреть. Его жена сидела у изголовья, поминутно промокая взмокший лоб платком и шепча что-то свое, положенное. Вся семья расположилась у постели умирающего отца.

– Вот и Додик с девочками подошел – проговорила мать Розочки – Ты хотел их видеть.

Ефим Исаакович почти нечеловеческим усилием сосредоточил, наконец, взгляд на зяте, попытался протянуть к нему руку, но сил не хватило. Каким-то чужим, незнакомым, уже почти нездешним голосом, словно идущим через огромную боль, он проговорил:

– Вот и хорошо. Все… очень правильно. Все мои любимые… здесь, возле меня.

Глаза дочерей уже давно были красными от слез. Малка, мать Розочки, тоже держалась из последних сил.

– Не нужно плакать. Я… хорошо прожил. Додик меня сможет заменить. Он… он очень хороший мальчик. В другое время мы бы с ним такие дела… Додик! Послушай. Сейчас время опять плохое. Время… непонятное – Алекснянский говорил тяжело, с паузами, одышкой – Вам всем нужно жить незаметно. Пусть честолюбцы… пусть делят медали и должности. Ты помни – главное, чтобы семья была благополучна. Это… это – долг мужчины. Остальное придумали люди, – он запнулся – которые… которые… не умели любить. Додик, я верю, я знаю, что ты сможешь до конца быть мужчиной. Сможешь…

Речь Алекснянского стала совсем неразборчивой. Потом он вдруг как будто окаменел. Через миг тело начало корежить, дыхание сбивалось, крик рвался из горла, но не находил выхода. От того муки, которые терпел отец, казались еще страшнее. Дочери уже рыдали, не сдерживая себя. Вдруг все прекратилось. Лицо, еще мгновение назад изуродованное гримасой невыносимой боли, разгладилось. Он улыбнулся чему-то там, высоко над ним, и умер.

Теперь плакали уже все. Давид, точно его что-то душило, схватился за ворот своей рубахи, порвал. Смутился. Сел в углу. Вспомнилось, как впервые встречал Алекснянского на крыльце бабушкиного дома. Вспомнилось, как бежал Ефим Исаакович по снегу в Малаховке, чтобы обнять обретенных жену и дочь. Многое вспомнил. Давид, лишившийся родителей еще в младенчестве, обрел их здесь. Ушел не просто близкий человек. Ушел его отец.