Каена

Рэн знал — есть пожары, которые нельзя залить водой. Туманы загорались, и в оранжевых диких всполохах он наконец-то рассмотрел силуэт над расколотой пополам могиле. Запыленную, покрытую длинными ожогами, с трудом затягивающимися, способными навеки оставить шрамы на совсем ещё молодом лице, но живую — с мутным-мутным взглядом карих глаз, потерянную, с дикой улыбкой, застывшей маской на её лице, не коснувшейся только нахмуренного отчего-то лба…

— Ты знаешь, — Роларэн спустил на землю Тварь Туманную, и та запрыгнула на могилу, прислоняясь пушистой головой к ладони Шэрры. — Ты знаешь о том, кто моя дочь.

Она промолчала. Улыбка на лице погасла, но в глазах не засияли слёзы. Она оставалась до такой степени холодной и равнодушной — словно мёртвая изнутри.

Роларэн понимал, что каждый из шрамов был нанесён рукой Каены. Каждая безумная рана, каждое слово, изрезавшее её душу на мелкие кусочки — всё это вина той, кого он называл своей единственной, своей любимой дочерью.

Но Шэрра должна была его понять. Хотелось верить… Ведь она мать. Она мать — пусть даже и не в этой жизни, пусть даже там её роль сыграла просто подделка. Может быть, ей хотелось что-то исправить?

Загодя следовало осознать — ничего не вернуть. Он нашёл живую Шэрру, но позволил ей понять — позволил осознать, о каком втором долге шла речь. Роларэн не нашёл в себе сил предложить ей отказаться и уйти — он обещал Каене. Он обещал ей вернуть, оживить, любой ценой, сколько б всего для этого ни пришлось разрушить.

— Шэрра.

Она подняла на него взгляд. Сжала губы. Руки — дрожали, и ладонь как-то беспорядочно скользила по мягкой шерсти Твари Туманной.

Он опустился на колени у неё ног, чувствуя, что не сможет встать — но его к земле тянули не года, прожитые в безмерно одинокой Вечности, а боль, камнем залёгшая на душе.

Их ореолом окружило бесконечное пламя. Яркие, дикие всполохи охватывали Златой Лес — сбитый со свечек, разнесённый Туманом по миру огонь. Его Златое Древо отравляло ядовитые испарения искрами — само оно не загорелось, не загорелась эта маленькая могилка, но вокруг мир пылал яркими красками. Оранжевое сменялось серебром, и казалось, что в нём можно было утонуть.

Рэн вступил бы в пламя, если б это даровало ему смерть. Но он не мог оставить свою дочь. Не мог позволить ей умереть.

Он не проронил ни слова. Роларэн был готов умолять — лишь бы Шэрра согласилась, — но слова растворились в этом кошмарном пламени.

— Я не могу, — прохрипел он, чувствуя, как тяжело звуки срывались с языка, сплетаясь в какие-то старые, незнакомые ему слова. — Я не могу позволить своей дочери погибнуть.

Шэрра содрогнулась, когда он обнял её колени, уткнулся носом в изорванные одежды, вдыхая запах дыма, её крови, пережитой боли. Он не слышал ни воплей Тварей Туманных там, за гранью, в огне, не слышал тихого урчания той малышки, которую принёс с собой.

Камень — вот чем сейчас была Шэрра, вот во что она превратилась, замерла, будто бы то изваяние, и не могла даже сдвинуться с места. Она не была мертва, нет, и Рэн чувствовал, как в ней билось сильное, но такое уставшее сердце.

— Я не могу к тебе прикоснуться, — прошептала она. — Потому что мои руки теперь яд хуже, чем твоя палица.

Роларэн ничего не сказал. Боль не имела значения — она не сравнилась бы с тем, что билось в его теле, пытаясь вырваться на свободу после смерти Каены. Не сравнилась бы с попытками этой безмерной любви к убитой им дочери вдохнуть свежий воздух и отравить его этим.

Шэрра осторожно провела ладонью по его тёмным волосам. Боль от её яда не пришла — не было ожогов и крови. Она тихо гладила мужчину по голове — словно пыталась убедить себя в том, что не причинит никому вреда.

— Это не только твоя дочь, — выдохнула она. — А и моя тоже. Даже если ты тогда меня не дождался.

Её слезинка обожгла хуже, чем весь яд — яд женщины, у которой не было своего дерева. Шэрра, казалось, была такой хрупкой, будто бы хрусталь — но всё равно не рассыпалась на крошки.

Она сильнее, чем ему казалось. Сильнее настолько, что всё ещё сидела здесь, всё ещё не оттолкнула его от себя, не позволила себе отступить.

— Я обещала тебе вернуть долг.

Роларэн вскинул голову, глядя ей в глаза. Такие карие, такие ясные — будто бы и не было фальшивки, поддельной супруги, которую он полагал, будто бы любил.

— Это не долг, Шэрра, — прошептал он. — Наш ребёнок не может быть просто долгом. Ты ведь понимаешь это.

— Понимаю, — согласно кивнула она, всё ещё не в силах говорить громче, чем шелест листвы. — Она уже однажды была долгом.

Могила под нею превратилась просто в каменную плиту. Роларэн знал, что теперь там не было никаких имён.

— Встань, — пошептала Шэрра. — Ты не должен стоять передо мною на коленях. Ты мог сказать мне о том, что это она. Я поняла бы.

— Нет.

— Ты прав, — послушно кивнула. — Тогда — нет. Но сейчас я понимаю.

Он сел рядом с нею. Шрамов становилось меньше — Шэрра, казалось, возвращала себе былую красоту и юность.

Она содрогнулась, когда мужчина обнял её за плечи, поворачивая к себе, но не стала вырваться.