Кафе «Ностальгия»

В человеке не было ничего особенного, обычный с виду, правда, одет он был великолепно. Его тело казалось таким целительным, что на меня напал приступ прямо-таки каннибальского обжорства: мне вдруг захотелось кусать его плоть, рвать ее зубами, жевать и глотать. Я даже представила себе филе, приготовленное из куска с его очень нежной эрогенной зоной, приправленное специями, прожаренное и выложенное на тарелку с гарниром из картофельного пюре, жареного банана и салата из помидоров и авокадо. У меня потекли слюнки. Однако этот человек носил усы, и это несколько остудило мою плотоядную страсть. Я не выношу мужчин с усами. Не вижу ничего хорошего в волосатой верхней губе. Конечно, он был женат: на безымянном пальце его левой руки сверкало обручальное кольцо, а за правую руку держался мальчик, называвший его «папой»; я прикинула, что мальчику лет восемь. Каждый день я видела с балкона (именно тогда я приняла на себя судьбу наблюдателя, и так поведется, что всегда посредине невозможных любовных связей будет стоять балкон), как этот человек направлялся в парк Влюбленных, там он обучал своего сына играть в пелоту, то есть в бейсбол. Впрочем, и он частенько бросал взгляды в мою сторону, на меня, возвышавшуюся над перилами балкона. Декорация, среди которой нагуливался мой неутолимый аппетит, не менялась: парк, утопающий в густых кронах деревьев, зеленая трава, за ним бухта; зелено-голубые волны качали бензиновые и масляные пятна. Парапет Малекона сверкал белизной, по авениде ползали автомобили пятидесятых годов, старые драндулеты, пыхтящие во все стороны черным дымом, или катились серо-серебристые «лады», сливаясь с плывущими за аллеей греческими и советскими судами. Совсем рядышком искрились на солнце каменные плиты ограды парка, низенькие и неровные, по ним прыгал ребенок с проворством, присущим его возрасту, так точно угаданному мною; порой он прятался от отца, с трудом протискиваясь между бетонных плит. Отец и сын играли алюминиевой битой и растрепанным мячом, бегая от дерева к дереву, служившими базами и домом, – понятия этого вялого вида спорта. И глаза отца, черные, как я успела заметить, словно бразильская фасоль, изучали меня. У меня не могло возникнуть тогда и мысли, что это походило на один из тех фотоснимков, которые все-таки остаются в каталогах благодаря излишней мягкости цензуры, как говорят знающие люди, и сегодня я вспоминаю это. В конце концов, мне было всего лишь четырнадцать лет, только пошел пятнадцатый, и я пыталась изучать архитектуру, журналистику, историю искусств; фотографом я стала, как говорила уже, по чистой случайности. А в то время я не представляла себе своей будущей профессии – все мои тогдашние начинания были временными увлечениями. И на тот момент важней всего было убить в себе идолопоклонническую страсть к Хосе Игнасио. Клин клином вышибают, гласит поговорка. Этот человек, уже взрослый – как мне показалось, ему было за сорок, – загорелый на долгом и нудном гаванском солнце, в рубашке, завязанной узлом на животе, несколько неуклюжий (иногда он валился на газон выкурить сигарету «популяр»), пожалуй, и стал тем самым клином. Разве важно, что он женат и что у него ребенок? Казалось очень возбуждающим начать в мои года сексуальные отношения с человеком опытным, который жил уже взрослой жизнью тогда, когда я едва только научилась ходить. Возможно, и не нужно было ничего серьезного, так, только легкое приключение, небольшой риск. Я снова думала, как моя тетка. Мне пришло в голову, что неплохо бы пустить в школе слушок о моем романе со взрослым, вот бы мне стали завидовать девчонки, те, которые считают, что попирают все нормы поведения, и, самое главное, удалось бы добиться ревности Хосе Игнасио. Я так и поступила, но он не обратил на это никакого внимания, да вдобавок никто в школе не поверил слуху, и за моей спиной, да и при мне тоже, его опровергали, говоря, что я не способна на такую дикость, что я вообще ни на что не способна, что скорее всего я немножко того, что я бесполое существо, гермафродит. Как доказать им, что я способна на большее, что я взрослая? И как избавиться от этой дурацкой и безответной первой любви? Бьет значит любит, как говорится в поговорке. Любви я не видала, а вот оплеуху уже получила.

Как я уже говорила, тогда я жила с родителями в Старой Гаване на пыльной улице Агуакате, потом мы переехали в Санта-Крус-дель-Норте. О том периоде жизни я не люблю рассказывать, ничего хорошего в нем не было. Но когда родители отчалили из порта Мариэль в Майами, мне ужасно захотелось вернуться в мой разрушенный и шумный мир на границе Старой и Центральной Гаваны, позже я вернулась-таки туда, откуда меня когда-то насильно увезли. Но это случилось потом.