Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота

В мемуарах Паррот предельно ярко выразил дискурс взаимных чувств между ним и императором: «Каждый человек, – рассуждал профессор, – переживает очень счастливый период в своей жизни, период первой любви, в котором есть мгновение наивысшего восторга, когда его девушка говорит ему: „Я люблю тебя“. Нечто подобное было в моем тогдашнем положении, хотя и совсем по-другому. Любящие уединяются друг с другом, погруженные в их любовь, их счастье только для них. У меня же все было наоборот: я принадлежал всему человечеству, братался с тысячами, которым я теперь мог плодотворно служить. К этому возвышенному чувству примешивалась и самая нежная и твердая привязанность к человеку, которому я теперь особенно принадлежал и который так же точно мне принадлежал, и тем самым в моей груди соединялось все, что может сделать человека счастливым»[33].

Подчеркнем, что аналогия, которую Паррот приводит для характеристики своих чувств («любовь к девушке»), четко использована им не в сопоставительном, а в противительном смысле. Речь тем самым идет не об обычной любви, а о ее высшем, целомудренном содержании, когда через любовь к конкретной личности человек постигает любовь к ближнему вообще – к тем миллионам людей, которых Паррот теперь ощущает как братьев и служению которым он намерен посвятить жизнь. Стоит ли напоминать, насколько эти слова близки программным изречениям эпохи романтизма («Seid umschlugen, Millionen! Diesen Kuss der ganzen Welt!»[34]).

Новый дискурс отношений будет четко проявляться теперь и в личной переписке (разрешение на которую дал император). Если первые обращения Паррота к царю в августе 1802 г. и ответное письмо Александра еще содержали формальные черты и по сути являлись общением между российским императором и проректором Дерптского университета, то затем всякая формальность исчезает из переписки, а ее стиль и обороты речи становятся предельно возвышенными и трогательными. Слова «любовь», «возлюбленный»[35] будут дальше постоянно употребляться Парротом при обращении к Александру I, но при этом зачастую через запятую с упоминанием любви к людям как к братьям, любви царя к народу, любви к истине и справедливости, указывая именно на платонический контекст употребления этого понятия. Характерно, что профессор подписывает письма не иначе как «Ваш Паррот», опуская при этом все требовавшиеся эпистолярным этикетом формулы («Ваш покорнейший слуга» и проч.) и тем самым подчеркивая принципиальное равенство двух корреспондентов перед лицом их дружбы и взаимных чувств. И надо сказать, что и Александр I мог отвечать ему с не меньшей эмоциональностью и симпатией – особенно часто это происходило в 1805 г. (см. ниже). Правда, несколько раз Александр все же пенял Парроту за избыток нежных выражений в письмах и даже при новой личной встрече в Дерпте в 1804 г. попросил не быть к нему столь «пристрастным» и не любить так сильно[36].

Эмоциональная привязанность Паррота к Александру I создавала моральную дилемму, которую тот осознал далеко не сразу. Паррот спешил «служить человечеству», т. е. реализовывать свои либеральные идеи, опираясь на поддержку императора. Но возникающая при этом необходимость преодолевать служебные механизмы часто ставила Александра I в затруднительное положение по отношению к его подчиненным. Так, например, добиваясь подписания Акта постановления для Дерптского университета, Паррот фактически дезавуировал мнение министра народного просвещения, графа П. В. Завадовского, делавшего ряд возражений, и заставил Александра I признать, что тот «не будет снисходить к министру до такой степени, чтобы идти наперекор тому, о чем они [Александр I и Паррот] уже договорились»[37]. Таким образом, перед Парротом постоянно стоял выбор – добиваться ли своих целей, как он их понимал, ради всеобщего блага, или отступить, но зато избежать огорчений и трудностей для императора. Анализируя это противоречие, Паррот со временем пришел к мысли о необходимости «владеть Александром», руководить его деятельностью, постоянно убеждая его и «направляя к добру» – именно такой вывод сделали ранее и «молодые друзья» императора, члены Негласного комитета[38].