Кайкен

— Ты видела, кто убил Сандрину? Видела ведь?

Японка приподняла было руку, но тут же бессильно уронила на постель.

— Я увидела просто фигуру. В черном. Она стояла за Сандриной. А потом хлынула кровь. Все вокруг стало красным. Я еле успела добежать до окна.

— А больше ты ничего не помнишь? Ни одной детали?

— Мне кажется, это была женщина.

— Японка?

— Если судить по тому, как она держала катану, то да. Она же убила ее с одного удара. — Наоко перешла на шепот: — Бедная Сандрина… Со всеми этими кимоно…

Она не смогла договорить и заплакала. Но у Пассана не было времени на выражение сочувствия. Следующими в списке убийцы шли они, в этом он не сомневался. Надпись иероглифами, маска театра Но, кимоно. И вот теперь — катана. Убийца уважала старинные традиции. Те самые, что вызывали в нем такое восхищение.

— Ты знал, что у нее рак?

— У кого?

— У Сандрины. В конечной стадии. Жить ей оставалось пару месяцев.

Вот так новость.

— Вскрытие еще не делали, — извиняющимся голосом пояснил Пассан.

— Да, судить о человеческой жизни способен только патологоанатом.

— Очень смешно.

— Ты не понимаешь, что происходит? — Наоко села в постели. — За своими проклятыми ссорами, разводами и дележкой детей мы проглядели самое важное! Мы с головой ушли в свои мелкие дрязги и даже не заметили, что наша лучшая подруга медленно умирает у нас на глазах!

— Что-то наши дрязги не кажутся мне такими уж мелкими, — попытался оправдаться Пассан.

— Когда я увидела в шкафу все эти кимоно, я подумала, что это она вламывалась к нам в дом, — продолжала Наоко безжизненным голосом, обращенным скорее к самой себе. — Дикость, конечно, но в тот момент…

— Чего она хотела на самом деле?

— Не знаю. Она сдвинулась на Японии. Хотела прожить оставшиеся ей недели со мной и детьми. Говорила про ками…

— Она что, стала синтоисткой?

— Говорю же тебе, не знаю! — Наоко неожиданно повысила голос: — Кто вообще может знать, о чем думает человек, обреченный на смерть? — Она снова понизила голос почти до шепота: — Наверное, она нашла утешение в восточной мистике, в дзенской безмятежности… Только все это глупости. Япония — отрава жизни.

Эти слова больно укололи Оливье, хотя он понимал, что она имеет в виду. Запад привык смотреть на архипелаг как на своего рода отдушину. Вместо того чтобы решать свои проблемы, он предпочитал мечтать о некоем Эдеме, идеальном обществе, проникнутом идеями покоя и умиротворения. Он сам был первой жертвой подобного отношения к Японии.

— Вернемся к убийце, — строго сказал он. — Ты все-таки видела ее. Во что она была одета?

— Во что-то черное. Я тебе уже говорила. По-моему, в черное. Но точно я не знаю…

— Сколько ей лет?

— Ты что, издеваешься? Все это произошло за какую-то секунду. Я видела, как тело Сандрины развалилось пополам. Видела кровь. И тогда я… Я отвернулась и прыгнула в окно. Мне…

Голос ее сорвался. Она всхлипнула. Из глаз выкатилось несколько слезинок — любая западная женщина на ее месте рыдала бы взахлеб.

— Тебе надо поспать, — мягко произнес Пассан, подойдя ближе к кровати. — Завтра поговорим. Но мы с самого начала ошибались, понимаешь? Я был уверен, что кто-то затаил зло на меня, именно на меня. Гийар или еще какая сволочь. Но теперь у меня впечатление, что вся эта история связана с тобой. Это японская история.

Наоко вытаращила глаза:

— Если чокнутая убийца одевается в кимоно, это еще не значит, что…

Пассан достал из кармана айфон и показал ей снимок, сделанный на месте преступления.

— На стене была надпись. Что это значит по-японски?

Наоко отшатнулась. Он видел, как она силится и не может сглотнуть. Ее словно парализовало. Лицо из белого стало желтоватым и снова напомнило ему деревянную маску театра Но.

— Отвечай! — настойчиво потребовал Пассан.

Она прикусила губу и обожгла его гневным взглядом. И как всегда, Оливье поразила красота ее монголоидных глаз. Из-за их узкого разреза иногда казалось, что Наоко чуть косит. Ее взгляд соединял в себе несоединимое: едкую жестокость и нежность, и эта нежность, рождавшаяся из крохотной асимметрии зрачков, смягчала все вокруг, обволакивала Пассана и ласкала его душу…

— «Это мое», — прошептала Наоко.

— Это мое что? — не понял он.

— По-японски в предложениях такого типа нет признаков рода и числа. Оно может означать: «он мой», или «она моя», или «они мои»…

— А алфавит какой? Кандзи или хирагана?

— Оба.

— А другого нет?

— Катаканы? Нет. В надписи нет ничего, что указывало бы на связь с заграницей.

Японцы изобрели третий алфавит, чтобы отображать звуки и названия, заимствованные у других народов. Это само по себе могло служить яркой иллюстрацией японского духа.

— А стиль? Уважительный? Нейтральный? Грубый?

— Грубый.

Он еще спрашивает!

— Посмотри повнимательней. Может, есть хоть что-то, какая-нибудь зацепка, которая подскажет, где искать автора.

— Нет, ничего нет.

— Что она имеет в виду, черт побери? — Не выдержав, Пассан угрожающе взмахнул мобильником.

Наоко опустила веки. Она часто моргала.

— Я не знаю, — тусклым голосом произнесла она. — Может, кимоно. Они выглядели роскошными. Может, Сандрина их украла…

— Ты что, смеешься?