«Кайнок»

— Не велика новость, но говорю, что есть, — Корней Павлович насупился. — А у меня восемь девок, один я.

Кивнул на дверь, где совсем уж некстати дежурная пробовала какую-то песенку.

— Могу я послать ее на задержание преступников?

Павел тревожно свел брови:

— Неважные у тебя, начальник, дела.

— Это с одной стороны, — продолжал Пирогов. — Жалко девчат. А с другой — если не прижать тех сволочей, не дадут они людям покоя. Хоть — круть, хоть — верть.

Козазаев неторопливо вынул из кармана брюк кисет, привычно, одной левой распустил тесьму.

— А зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил вдруг. — Точно я дурак какой, ничего не понимаю, или гадина, что не хочет понять. Валяй дело.

Присев на край стола, Корней Павлович собрался было в деталях выложить свой план, как вдруг увидел листок бумаги для самокрутки в пальцах солдата. В уголке его парой блошек темнели цифры страницы. Выше, через белое поле шли строчки узких, точь-в-точь как на «бычке», букв.

Неужели?

Он даже поморщился от своей поспешности: сходство шрифта ни о чем не говорит. А то, что книги часто идут на самокрутки и пыжи, вполне естественно — не хватает газет.

— Так ведь приказать я тебе не могу, — рассеянно заговорил Пирогов. — Сам-то когда сможешь? Чтоб я мог рассчитывать на тебя полностью. Дело наше не простое, а ты больной…

Солдат покусал краешек бумаги, послюнявил, прижал самокрутку к подвешенной руке, ловко склеил, сунул в рот. Корней Павлович внимательно проследил за его действиями, силясь заглянуть под цветастый платок. В какое-то мгновение он утратил интерес к своему предложению. Книжный лист со строчками узких букв гипнотизировал, отгораживал от всего прочего.

— Подумать дашь? — сказал Козазаев.

— Конечно. Такие вопросы не решаются с наскока. Три дня хватит?

— Пожалуй!

Козазаев поднялся, чутьем поняв, что разговор почему-то не получился.

— Вы, товарищ лейтенант, — Козазаев перешел на «вы», — не сердитесь на меня. Подружка она моя, Варька-то, — кивнул на дверь. — До армии еще дружили. Не война — под одной крышей жили бы теперь.

— Да, да… Понимаю…

Корней Павлович вплотную подошел к солдату. Так и подмывало спросить о бумаге прямо. Снизу вверх глянул в открытые глаза, потом на самокрутку.

С ума сойдешь!

Солдат проследил за его взглядом, понял по-своему.

— Курить?

— Если не жалко.

— Бери, — протянул он кисет.

Корней Павлович вынул сложенную книжкой бумагу, оторвал листок, зацепил щепоть махорки.

— Бийская?

— Она.

Хотел напомнить, что ждет через три дня, но передумал. Вынул из стола желтую полоску от «бычка». Бумага была толстоватая. Такая, свернутая в самокрутку, сильно обжигает язык и нёбо. Свежий лоскут тоже был толстоват и упруг.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В исполкоме не сказали ни да ни нет: без председателя вопросы безвозмездной помощи никто не хотел брать на себя, а председатель уехал в область и когда вернется, — одним попутным шоферам известно. Не каждый день идут некогда бойким трактом машины. Все они теперь там, где нужнее армии. Невоенный народ на гужтранспорт — в таратайки, в санки пересаживается, из стаек и сеней отцовские, дедовские седла из-под рухляди достает. По району председатель в легком ходке да верхом ездит. Вызвали в область, не устоял, тиснулся третьим в кабину расхлябанного почтовика с газовыми колонками у переднего борта.

День клонился к обеду. По синему небу растянулась высокая зыбкая рябь. Солнце пробивало ее, но почти не грело.

Из окна кабинета Пирогову было хорошо видно почти все село. Отдел милиции углом выходил на широкую площадь, стоял на возвышенности, как и подобает хранителю законов. Полгода назад, приехав в Анкудай, Пирогов был немало смущен такой «бесцеремонностью». Потом выяснилось, что дом строил бийский купчина и строил так, чтобы с возвышения просматривались над низкими крышами мещанских и крестьянских изб Чуйский тракт и склады под берегом, всегда полные встречных грузов. Позже в деревне появилось еще несколько добротных домов на два парадных. Они стояли дружной колонией у подножия высокого отрога. В них размещались теперь административные органы, госучреждения. На некоторых две, три и более вывесок… А милицию оставили в центре.

Почти напротив пироговского окна, через площадь, начиналась широкая улица. В конце ее — дом Корнея Павловича. Но он даже не взглянул на него. Улица была длинная, дворов сорок в один конец от площади. Большие дома и избушки со слитными заборами зубчатой стеной тянулись параллельно Урсулу. Ниже к берегу, на задах огородов, жидкой цепочкой вытягивался еще ряд домов. Четыре улицы в Анкудае, два десятка разрезов, переулков, сотни две с гаком домов. В одном из них лежат остатки растерзанной старой книги. И живет в нем… Да неужели тот парень?..

Из-под горы послышались взволнованные голоса. Корней Павлович склонился над подоконником, покосился в их сторону.