Кайнокъ

«Самый, самый, самый», — дятлом застучало в голове не поймешь что: радость ли от удачи нежданной, тревога ли — рыбка-то золотая, ну как порвет снасть? Если верить рассказам, уходил Князь из завязанных мешков, из-под пули неминучей, чуть не из могилы поднимался. «Дьявол его по воздуху носит, под водой плавит, сквозь камень просачивает», — говорили старики и хоть не верили в дьявола, других объяснений не находили. — «Как же это?.. Самый… — думал Пирогов. — Сколько лет!.. Сколько ужасов! Крови!.. Неуловимый, дерзкий и вот… Нет-нет! Невероятно… Невероятно! В управлении посчитают, что нас переконтузило всех или еще что-то в этом роде… Князь! Самый Васька Князь! Фантастика похлеще „Затерянного мира“ английского писателя Конан Дойля…»

Он внимательно присмотрелся к атаману: высок ростом, ладно сложен. Голова, как у совы, посажена прямо и, кажется, вращается только по сторонам. Что ж, если верить очевидцам, Князь любил покрасоваться, держался высокомерно, важно. Любил он и порассуждать. На угрозы был щедр, но при этом не впадал в истерики, как его ватага. Он был выше исполнительской суеты, и именно тем страшен, что мнил о себе как о судьбе, неотвратимой и безгрешной.

— Вы действительно Азаров? — спросил Пирогов у атамана.

— Знавал и такого, — отозвался тот, немного помедлив.

— У меня к вам вопрос. Слух, что вы уходили за границу — правда или…

— По саже хоть гладь, хоть бей — все черно.

— Это не разговор. В тридцать пятом, тридцать седьмом вы здесь находились?

Такая постановка озадачила атамана. Не повесят ли на него чьи-то «художества» в эти годы? Подумав, он приотпустил удила:

— Где взошла сосна, там и красна.

— Значит, вы вернулись? Я правильно понял? Вернулись в сентябре прошлого года?

— Это второй вопрос, — усмехнулся атаман.

— Вы не ответили на первый.

— Ты ж не духовный отец, а и не мой последний конец.

— Тут я вам ничего сказать не могу… Так в сентябре?

— Экий репей! Ей-богу!.. Ну в сентябре. Какая тебе разница?

— Принципиальная. В сентябре отравилась ваша сожительница. С чего бы-то?

Князь прищурился. Льдинки вспыхнули голубым огоньком, но сразу и погасли, подернулись холодком. И Пирогов понял, что душа атаманова тоже похолодела: что еще известно о нем? Что?

Рядом заворочался Туз. Плюнул. Густая слюна повисла на подбородке.

— Пшел, тухлый мент, кислая твоя шерсть! — И разразился непечатным рассольником.

Пирогов презрительно посмотрел на его корчи, напомнил Павлу, чтоб не спускал глаз с арестованных, отошел неторопливо.

«Нет, все это непостижимо… Почему неуловимый Князь уступил без боя? Даже формального сопротивления не оказал. Девчат не принимал всерьез? И потому позволил себе расслабиться? И то, если подумать, могли он ожидать такой прыти от женской милиции? И в голове не держал… А может, не привык он к обороне? Не готов к ней? Не готов, будучи долгое время нападающей стороной… Или от долгого сидения в горах перестал ориентироваться в обстановке, не заметил, как выросли люди, недавно замиравшие перед ним… Не без того… Да и шайка… Шайка не та! Один Туз из близких остался. Остальные поддужные — сброд. Поди, дезертиры и прочая уголовная шушваль. Злые толпой на одного и жидкие на расправу… А ведь между ними нет Сахарова! Нет, это совершенно ясно. Где ж он? В другой компании? Но едва ли на такой площади уживутся два волка… Сахаров ушел далеко… Или притаился в стороне… Этот хитер. Ловок. Этот не распустил бы слюни…»

Часто кашляя в кулак — к-к-к-к, — подошел Брюсов.

— Корней Павлович… Вы посмотрите… К-к… Их хоромы… К-к… Это Печерская лавра… К-к… Собор Парижской богоматери… К-к-к-к…

— Заходили внутрь?

— Очень любопытно… К-к…

— Ладно, посмотрим. Карандашом владеете?

— Делитантски, но… К-к…

Пирогов вынул из кармана гимнастерки два листа бумаги, сложенные вчетверо. Короткий карандашик достал.

— Составить схему можете?

— Я думал этих… К-к… Портреты…

Пещера оказалась просторной, высокой, как церковь, и почти правильно круглой. У входа на камне стоял фонарь. («Кажется, в Коже пропал из клуба фонарь».) Пирогов встряхнул сто, ощутил легкую отдачу в ладонь. Это качнулся керосин.

В тусклом желтом свете они разглядели в центре пещеры очаг, похожий на большой камин, с трубой, выведенной в свод. Выше и чуть сбоку от входа было второе небольшое отверстие как раз для трубы. У дальней стены стояла прочно сколоченная из ошкуренных лиственниц разгороженная на секции общая лежанка. Пирогов насчитал семь «колыбелек», но одна явно не принадлежала никому: либо ждала ночлежника, либо потеряла его. Она не была заправлена. В остальных клетках виднелось сено. («Литовка-то!») Поверх него — брезент, одеяло, скатерть с бахромой, овчина. Что удалось спереть.

На спальной половине оказался настланный пол, хорошо настланный — доска к доске. Против изголовья даже стена была обшита. Чтоб не холодила. Не осыпалась на спящие головы. На дощатой стенке висели… цветные репродукции со старинных картин: обнаженные женщины, пухлые, розовые. Пирогов поморщился: не любовь к искусству собрала их здесь, ох, не любовь…