Кайнокъ

Рощина тем временем убрала стопу белья с гнутого венского стула, обмахнула круглое фанерное сиденье.

— Садитесь.

Сама села на такой же стул, потеснив на нем ребячьи трусики, рубашонки. Пацаны сразу к ней на колени полезли. Она тиснула их по очереди, отстранила от себя.

— Возьмите ребят, — сказала коротко, будто в пустоту обращаясь. И — уже к Пирогову. Живо, весело. — Я слушаю, с чем пожаловало к нам начальство. Надолго ли?

— Думаю, ненадолго. — Он сделал паузу, чтоб отделить неделовую часть фразы от деловой. — Меня интересует, сколько в колхозе мужчин и парней допризывного возраста.

— Сразу этого я вам не скажу. Посчитать надо… Да ведь точные данные у Князькина есть. У нас числятся только колхозники. А в деревне живут и лесохимики, и охотники… Вы заходили в Совет?

— Там закрыто.

— У них последнее время чаще закрыто… Князькин как ульи развел, так все дела — побоку.

— Что за ульи? Второй раз слышу, да не ко времени все.

— Обыкновенные. С сотами, пчелами, медом.

— Тайно держит? В обход налога?

Она не ответила. Да и как сказать, если умом не ведаешь, что глаза видят.

— Ладно, сам разберусь… Так сколько мужиков в деревне? Ну, в колхозе?

— А вам много надо?

Пирогов повторил свои подозрения, что бродят по округе воры, не один, похоже, а шайкой ходят, скот, вещички крадут. Да она должна знать, что у них в деревне «увели!» Вот и хочет он, начрайотдела, чтоб мужики покараулили немного свое и общественное добро.

— Легко вам сказать — покараулили. Люди-то на работе. Сами требуете каждый день норму делать, а сами… Как караулить, когда работа у нас не в деревне, — за пять, десять, двадцать верст? А тут еще ячмень подходит. Через неделю начинать можно…

— Вот видите — через неделю. А нам, может, больше и не понадобится.

— А милиционерши-то чего делают? Они у вас гладкие вон какие, а наши парни… Глаза да мощи.

— Не хватит их по одной на все села. Не хватит. Да и что это за разговор у нас? Мы вроде торгуемся.

— А как вы хотели? Не поторгуешься, не выторгуешь… Вы человек молодой, много, поди, знаете через краешек уха. Так я вам скажу, как никто другой не скажет… — Поискала что-то по сторонам, не нашла, успокоилась. — Как жить-то? Научите, как работать и жить. Мясо — давай, молоко — давай, зерно — давай… Раньше зерно не забирали, на фураж оставался. Да и какое зерно здесь? Одно слово: поля — блюдечки, хлеб — наперстками. А теперь и это — давай… Мы, конечно, не злыдни, все понимаем и все отдаем: зерно, мясо, молоко, шерсть, кожу… Даже кости… И нам война — не мать родна. Будь она проклята!.. Наша бы сила — мы б ее в один день прикончили. Но не хватает силы. Нас самих не хватает… До войны сто пятьдесят душ в списке состояло. Нынче половина осталась. Самая сила ушла. А спрос тот же. И больше еще.

— С каждого человека нынче спрос особый, — вставил Пирогов. — Одни солдаты не выиграют войну. Не победят.

— Господи, да разве я этого не знаю. Но давайте считать: основную продукцию — давай, лес — давай, корье — давай, дорогу содержи. А теперь еще охрану на нас. Так ведь и пупки развяжутся.

— Не развяжутся, — заверил Пирогов. Но не убедил. Рощина оказалась не робкого десятка. Она взяла с комода тетрадку, стала зачитывать план работы на конец недели, на следующую. И верно, многовато было там записано: и лес, и корье, и дорога. Но ведь и Пирогов уступить не мог. Он слушал терпеливо, даже сочувственно. Думал, плох тот руководитель, что постоять за своих людей не умеет. Не хочет. Еще хуже, если легко соглашается и после разговора обещания из головы вон. Рошина была не из таких. Но ее следовало убедить. Убедить, и тогда она так же добросовестно будет охранять Коченево.

— Я очень вас понимаю, — сказал Корней Павлович, едва она закрыла тетрадку. — Верю в вашу искренность. Знаю, что трудно вам всем, ой, как трудно… Утром я поговорю с лесохимиками, охотниками, если застану кого. Утром же соберем актив села и создадим отряд самообороны. Не тот, что на бумаге, а живой, боевой, настоящий… Нельзя, чтоб какой-то паразит жил за счет трудовых людей. Это оскорбительно. Вы понимаете — это оскорбительно для тружеников, которые, как сами вы говорите, и день и ночь упираются на работе…

Теперь она слушала не перебивая, и он говорил ровно, уверенно, будто только ему и никому больше не дано рассуждать. Он говорил, что для солдата особенно важно знать перед боем, что дома у него спокойно, а какой покой у бойца, если доходят разговоры: там, там, там…

Неожиданно распахнулась дверь со двора, пропустила худенькую шуструю старушку.

— Татьяна-то иде? — спросила у свекрови, но тут же разглядела и Пирогова и председательшу. — Там от Гераськи прибег мальчонка. Витька. Велит итить. Что-то там у них…

Мальчишке было лет одиннадцать. Маленький, худенький, стриженный под армейский «нуль», он был круглоголов и не по летам серьезен.

— Дед зовет к себе. — Сказал, как приказал, держа взгляд на Пирогове. — Кто-то солью овец подманывает.