Кайнокъ

Она вздрогнула, испугавшись этого, и поняла, что задремала, умаявшись за день. Земля забрала все ее тепло и теперь возвращала с лихвой прохладу. Поеживаясь, Оленька села. Тишина стояла кругом, как в нежилой комнате. И было по-настоящему темно.

Она попробовала отыскать одну из Медведиц на небе, припоминая, где та находилась, если смотреть из Ржанца. Высокие горы закрывали небо по обе руки. Да и впереди горизонт упирался в звезды. А над головой Медведиц не было. Ей становилось холодно, так холодно, что стучали зубы, дрожали плечи. На ней была синяя хлопчатобумажная гимнастерка и черная юбочка до колен. Тс, трое, оказались куда практичней, вырядившись среди лета в плащ, меховую душегрейку, пиджак. Любой самый плохонький пиджачишко теплей и надежней гимнастерки.

Она вспомнила про берет, натянула его по самые уши.

Где же она все-таки находится? И где те? Ей было бы сто крат спокойней, если бы они торчали перед глазами… Темень-то, темень какая! В деревне такой не бывает. В деревне долина широкая, небо огромное, тысячи звезд свет льют на крыши. А тут… Тут горы слились в одну черную массу. Будто кто-то закатал Оленьку в шарик из вара, одну маленькую дырочку над головой оставил, чтоб не задохнулась.

И вдруг… Ей показалось, что в той стороне, куда ушли неизвестные, обозначился кусочек склона. Это было неправдоподобно, ибо выше он опять сливался с другой горой.

Она уже подумала, что голодной куме — просо на уме, как странное явление повторилось. Оленька сосредоточилась, всматриваясь в то место, и совершенно отчетливо увидела кусочек склона, куст, черной сетью нависший над ним.

Что там? Выход в просторную долину? А может, деревня? Ведь попалась им какая-то дорога.

Крадучись мягче кошки, ощупывая землю, как минер, Оленька двинулась навстречу этому странному видению. Душа ее коченела от холода и страха, но и усидеть на месте она не могла.

Вскоре она увидела расплывчатый нетвердый оранжевый свет. Свет поднимался откуда-то из-под земли, раскрывался веером и невысоко гас в прохладном мраке.

«Костер! — догадалась Оленька. И обрадовалась, чуть не захлопала в ладоши. — Это костер! А возле него… Чабаны? Или геологи?.. Могут быть и охотники… Или возчики заночевать остановились… А если… Если те?..»

Последние метры она кралась затаив дыхание. Если б могла, и сердце остановила бы, чтоб не стучало громко.

У маленького костерка сидели они. Те самые. И ложками вычерпывали из блестящей железной банки куски, смачно жуя, едва не мурлыча от удовольствия. На тряпице, разостланной под банкой, лежали наломанные куски хлеба.

Оленька сглотнула слюну и почувствовала, что и ей хочется есть. Сверток с лепешками остался в ходке.

«Гады, — подумала она сердито. — Консервы жрут. Мясо, поди. С той машины…»

У нее не оставалось сомнения, с кем столкнула ее судьба.

«Ах, как же это так, что Корнея нет рядом… Он бы накормил вас… Накормил… — Как и все без исключения девчата-милиционеры, она наделяла Пирогова преувеличенной силой, удалью, бесстрашием и всей душой верила, что это так. Он был нужен им такой — заступник, как старший брат. — Корней бы вас… березовой кашей… Березовой… Но ничего… Я подожду… Я вас не отпущу… Корней догадается… Он сообразит… Пойдет искать меня… И найдет… Вас найдет…»

Ей представилось, как они с Корнеем, — рука в руке, — по-птичьи парят над костром и бандюги в ужасе валятся на землю…

— О, господи!

Те, трое, покончили с консервами. Спрятали ложки в карманы. Душегрейка подбросил в костерок несколько тонких прутиков, при ожившем огоньке принялся исследовать внутренность банки. Что-то он там разглядел, поскреб ложкой, облизнул ее. Снова засунул во внутренний карман, откинулся на спину, сыто поводил ладонью по животу. Пробубнил: грюм-блюм-прюм. Остальные гоготнули, зашевелились, выдавая нетерпеливое согласие с первым.

Оленька не расслышала ни слова, но женским обостренным умом вдруг недвусмысленно поняла, что говорили чуть ли не о ней… В ушах у Оленьки тонко запели комарики. Щеки вспыхнули, запылали от стыда и обиды. Она спряталась поглубже в куст. Показалось, что стыдливый этот пламень высветит ее на склоне. Повернула колечко на кобуре, и упругая кожа пристегнутого клапана сама откинулась вверх, обнажив прохладную рубчатую рукоять револьвера.

«Будет вам и грюм, и блюм, и прюм… Все будет…»

Теперь ей казалось, что она не боится стрелять.

Глава двадцать пятая

Пустовойтова он нашел без труда. Оглядел стекольную «муку», свернул с дороги в густой кедрач и увидел… Увидел и вздрогнул, как если бы получил неожиданный тычок в спину… Тело шофера висело на старом мшистом кедре, едва не касаясь ногами земли.

Снова, как тогда на повороте, в присутствии Кречетова, Пироговым овладела страшная усталость. Отметив, что немедленная помощь уже не нужна, он отвернулся, колени сами по себе обмякли, и он присел на поваленный пустотелый ствол мертвого дерева, лежащего неподалеку.

Где ж и когда согрешил ты жестоко, Пирогов, если жизнь подбрасывает тебе испытания будто в отместку?