Каирский синдром

Вскоре выяснилось, чем именно она была не такая. Она была блядью, и, можно даже сказать, центровой проституткой. Явление тогда малоизученное.

Жила в Люберцах, в пятиэтажке, с пьющей матерью и отчимом-армянином, который совратил ее, когда ей было пятнадцать. По отчиму была и фамилия — Талалян.

Еще там была — дворовая компания, люберецкая шпана. И бесчисленные соития на полянах, в подворотнях, под платформами вокзалов.

Ей было восемнадцать, и она занималась «этим» три года.

Приезжала в Москву, поджидала иностранцев у интуристовских отелей. Что не мешало ей спать с фарцовщиками и членами той особой теневой тусовки, которая созревала в недрах углубляющегося брежневского маразма.

— Я кончала университет по минетам, — говорила она с неловкой улыбкой.

Рассказала, как в центре Москвы охотилась на итальянцев, французов, финнов.

— Но лучше всех бундеса, — затянулась она «Явой», — они больше всех платят.

Она то и дело произносила: «батник», «Левис», «самострок», «капуста».

А я внимал зачарованно. Это был другой, пугающий и манящий мир.

Она рассказала, как Жора-фарцовщик взял на хранение ее шмотки и продал их. Она осталась без запасов одежды. Пропало все богатство — две пары джинсов, три батника, кружевное белье и итальянские сапожки. Хуже всего, однако, потеря косметики. Без мешочка с косметикой она чувствует себя неполноценной. Какой-то недоделанной.

В ту ночь она выпила две бутылки «Солнцедара», заводила одну и ту же пластинку раз пятьдесят и настойчиво повторяла, что так жить нельзя, что лучше умереть.

Все повторяла и повторяла:

— Так жить нельзя.

К сожалению, я не мог помочь ей деньгами. Я был студентом на предпоследнем курсе и почти все египетские накопления потратил на радиолу «Эстония».

Жизнь в совке была скудна. У меня была одна пара импортных чешских ботинок, я носил джинсы «Клонарис» из Египта, демисезонное венгерское пальто и шапку из лапок песца, которой было лет десять. Лучшим моим аксессуаром были часы «Сейко» за двадцать три египетских фунта с граненым кристаллическим стеклом. Марина стала приходить почти каждый день и удивляла новыми сексуальными фантазиями.

Выпив вермута, она заставляла ставить одну и ту же песню — «Миссис Робертсон» Саймона и Гарфункела. И когда эта песня звучала десятый или пятнадцатый раз подряд, мне начинало казаться, что я схожу с ума. Она же при словах «миссис Робертсон» впадала в транс и просила подлить вина.

Наш роман длился месяц, а может, два. Она была блядью, и что с того? Это не умаляло моего чувства.

Пару раз она намекала, что ей нужны деньги, что ее в очередной раз обворовали. Но я действительно ничего не мог ей дать.

В глубине души я понимал, что такая ситуация не может длиться долго. Что она никогда не уйдет с панели.

Потом ее забрали в милицию. Завели какое-то дело о центровых фарцовщиках и проститутках.

Тогда я не придал этому значения. Но позже, став невыездным, подумал: «А вдруг причина в ней»? Может быть, она рассказала ментам что-то обо мне, и они направили информацию в наш Первый отдел. И тогда, получается, меня заложил не сокурсник, мстительный хохол Фесенко, а моя любимая Марина.

Мы продолжали встречаться.

Когда она выпивала второй коктейль, у нее начинался алкогольный бред.

Хотелось заткнуть уши и перенестись назад — в солнечный Каир. Иногда даже мелькала мысль: «Зачем я с ней связался?»

А за окном лежала слабоосвещенная Москва, редкие авто катились по Ленинградскому проспекту. Мы курили «Родопи», пили венгерский вермут. Сигареты «Марлборо» и виски «Джонни Уокер» оставались недоступной мечтой, равно как и прочие атрибуты «сладкой жизни».

Было в ней что-то домашнее, несмотря на распутность.

Помню, позвонил Марине в Люберцы. Это было в разгар романа. Удивился, что застал дома.

На вопрос: «Что делаешь?» ответила:

— Жарю маме котлеты.

Представил эту банальную сцену и чуть не прослезился.

Что-то должно было произойти.

И оно случилось.

В июне меня забрали на армейские сборы. Всех студентов привезли под Ковров во Владимирской области.

Жили в палатках, стреляли до одурения, ходили маршем в плохо намотанных портянках, жрали частик в томатном соусе и им же блевали у столовой. Ночами в палатке пели Битлз и Саймона.

Самое интересное было то, что Марина писала мне. Я получил несколько писем полевой почтой. Она писала о любви, о том, что ждет меня, скучает и думает о нашем будущем.

Она писала наивным почерком семиклассницы о том, как проходят ее беспечные дни, и под конец: «Целую тебя, мой милый мальчик»!

Тогда впервые фальшь ее интонации резанула меня.

И голос — трусливый голос разума — поднялся из самой глубинной извилины левого мозгового полушария и, отстранив стонущее сердце, произнес:

— Ну что же ты делаешь, чудак? Ты же погибнешь. И твоя карьера полетит под откос. Ты не станешь дипломатом, ты не поедешь за границу: с волчьим билетом в кармане будешь обивать пороги провинциальных школ. А эта девка бросит тебя при первой возможности. Что ты есть супротив бундесов и прочей фирмы? Даже не можешь дать ей того же, что центровой фарцовщик Жора… Не можешь купить колготки и оплатить такси до Люберец…