Как бы

Он и на Втором процессе был, над коммунистической партией. Оказывается, диссидент был матёрый, двадцать лет по лагерям и психушкам промотался. Ну тут он вообще лютовал, томами Солженицына тряс, и всё хотел крови коммуняк. В общем, шиз полный оказался.

А теперь вот здесь сидит. Так-то она, жизнь, поворачивается.

"Да, - говорю, - здрасьте, так точно, всё помню." Ну, он весь такой из себя радостный, вроде как знакомого нашёл. Конечно, обстановочка не очень располагающая, но как-никак. Усадил я его рядом, на тряпочку, чтобы током его не хуячило. Он, значит, про свои дела мне начал заливать. Оказывается, он тут, в Москве, всего сутки. А до того он в Гааге заседал, в правозащитной комиссии какой-то против коммуняк. Когда в России чеченская власть настала, он на это сильно обрадовался, потому что чичей при Сталине вроде как угнетали, и это теперь будет историческая справедливость. Даже вроде как статью про это написал в какую-то западную газетуру, Нью-Йорк Таймс, или как её там. А приехал в составе международной комиссии, которая сейчас вся сидит в зиндане у самого Басаева. Сидит, конечно, в хороших условиях, потому что на выкуп. А его, как русского, отправили сюда, потому что за него Запад платить отказался.

Короче, слушаю я всё это бухтенье вполуха, а про себя думаю: вот, через час-другой мне подыхать под палками, и последнее, что я в этой жизни слышу, это болтовня старого мудака. И даже не обидно мне, а просто всё равно.

А старикан, значит, сипит чего-то, разоряется, на тему того, что надо было всё по-другому делать, и как мы тут все ничего не понимали. Блин, козёл вонючий. Допетрил наконец - а теперь-то уж чего? Помирать пора. Ну я молчу, а он бухтит. Даже девяноста первый припомнил. "Мы, - говорит, - были в корне неправы. Но и вы, мол, были в корне неправы. Надо было по нам, мудакам, палить, палить и палить, пока бы всех не разогнали. И страну бы сохранили, и нас бы, мудаков, спасли. Хоть не жизнь, но честь нашу, потому что..." - и, значит, всё в таком духе.

Тут стробоскоп, что по глазам бил, погас. Я подумал было - сломался, может. Потом - нет, немецкая техника не ломается так с полпинка. Весь напрягся, думаю - щас чего-то будет.

И вокруг сразу что-то зашумело, крики раздались. Ну, думаю, сейчас что-то будет. И покрепче зажмурился.

А меня тут за загривок лапищей - "эй, Серёга, ты чё? глаза открой!"

Тут-то до меня и дошло, что ни в каком я не в зиндане сижу, а с ребятами на броне. И в голову въехало (не знаю уж откуда), что это девяносто первый год. И сейчас перед нами будет та самая белодомовская толпень.

Вот только не спрашивайте, откуда я это знал. Знал - и всё тут. Ниоткуда. Я потом себе плешь проел - как такое может быть. А тогда у меня времени думать не особенно было. Калаш с плеча - и по толпе. Помню, старикан тот самый давешний попал под первую мою очередь, тут же и ушёл под гусеницы. Ещё несколько пацанов зацепило - так и покатились. Ну, в нас камни полетели, бутылки какие-то... Наши сначала охуели - никто ж не думал, что так выйдет - потом сами стрелять начали. Конечно, паника и жопа... потом, когда расследование было, выяснилось, что больше затоптали, чем постреляли. Обычная, блин, ходынка.

Меня тогда больше прикололо, что у меня все пальцы целые.

Ребят я уже у Белого Дома встретил. Кстати, и спецура подтянулась. Ребята серьёзные, нам после них почти работы не осталось. Взяли Белый Дом почти без потерь. Ну, пожар этот самый, конечно, был ни к чему. И на лестнице бой дурацкий, когда эти козлы спецназовца замочили, а они озверели и начали всех крошить в мелкий винегрет...

Потом была такая байда, что Руцкой оттуда живым ушёл. Не знаю - может, и правда недострелили гада. А вот Хаза, и Ельцина заодно - этих при мне положили. Ельцина, может, и зря - этот вроде нагрешить не успел. Ну да одним трупом больше-меньше, это уже как-то по барабану.

И тогда по всей стране началось.

Потом писали, что, дескать, иначе и быть не могло. Не мог Союз вот так просто расфигиться, слишком крепкие связи, хозяйство-мозяйство, тыры-пыры, туда-сюда. Я-то знал, как оно было бы при другом раскладе, да кто ж мне поверит. Да и не высовывался я особенно. Жопой чуял - выйдет мне когда-нибудь боком моё, блядь, геройство.

Ну, конечно, непросто у нас всё было. И в девяноста втором, когда советские деньги отменили. Выдали, понимаешь, каждому гражданину Евразийского Союза на руки по двадцать новых рублей - и крутись как хочешь. Я-то ещё ничего, я-то помнил, как при Русланке один доллар стоил пятьсот лимонов. А людям поволноваться пришлось. Ничего, пережили. И в девяноста четвёртом, когда наш Исполняющий Обязанности Президента Союза господин Крючков прямо на сессии парламента получил три пули в живот, и с того света еле выкарабкался - помню, как все тряслись, что теперь опять хуета какая-нибудь начнётся... Но всё это была мура по сравнению с тем, что могло бы быть, так что я жил себе тихо, не высовывался, чтобы, ни дай Бог, не вспомнили о моей исторической роли.