Как было — не будет

— Не могу я так, Катя, враз другой стать. Ведь не только человек, земля старится. Смотри, листья на кустах желтятся. Не от заботы и печали. Время пришло.

— Ты не в землю, ты на небо гляди, — не сдавалась Катя, — пусть в землю глядит тот, кто что потерял. А нам еще свое найти надо.

Они сидели во дворе за столом, на котором пыхтел самовар. Дворик, похожий на комнату, окружал их своими зелеными стенами, в которых солнечными пятнами желтели осенние листья. Вместо крыши над ними висело небо. Синее-синее. Как весной.

КВАРТИРА

— Вам сколько лет? — Он смотрел застывшим взглядом, в котором ничего, кроме отсутствия какого-либо к ней интереса, не отражалось. Возвышался над столом грузно, как мешок с песком, и на этом мешке — круглая голова, гладкое, без морщин лицо с тусклыми, равнодушными глазами. Таким он ей виделся, таким, конечно, был и на самом деле.

— Мне двадцать шесть лет, — ответила она полным предложением. Ответила, как ей казалось, независимо и строго. — Это имеет какое-нибудь отношение к делу?

— Абсолютно никакого. Просто спросил.

Секретарша его, худенькая, белобрысая девочка Шура, незаметно вдруг возникла у стола, положила перед ним панку с бумагами и тихим, заискивающим голосом спросила:

— Я пойду, Андрей Андреевич?

— Иди.

Она ушла, верней, проплыла робко и невесомо, дверь закрыть у нее уже не хватило пороху, и было видно, что в приемной погашен свет, что рабочий день закончился.

— Я вас задерживаю? — спросила Женя. Спросила из вежливости. Никто никого в этом случае не задерживал. Она была здесь не в гостях, а тоже на работе. У каждого своя работа. Он сидит в кабинете и руководит. Другой приходит к нему и говорит: «Надо бы вам руководить получше: о каждом человеке, о его жизни думать».

— Нет, я не спешу, — ответил он, — я могу вам уделить еще минут пятнадцать.

Она поглядела на него с сожалением — «уделить». Сколько бы он ни «уделял», каши с ним не сваришь. Но все-таки надо пронять его, нельзя не пронять. Это не каприз ее, не прихоть, это ее работа.

— Вспомните свои молодые годы, — сказала она, — ведь когда-то вы были молоды.

Он поднял брови, может быть, хотел изобразить удивление, но глаза подвели, по-прежнему в них ничего не отражалось.

— Был. Двадцать шесть мне стукнуло в сорок третьем, в Сталинграде.

— Вот видите, — она глянула так, будто упрекнула в чем-то, — вы фронтовик, много пережили, чужое горе не может быть вам безразличным. Я знаю, что такое Сталинград.

За всю их долгую беседу он в первый раз улыбнулся.

— Интересно получилось: кто родился после войны, знает о ней больше, чем мы. И все равно никто не знает того, что знает воевавший. Это — здесь, — он положил пухлую ладонь на широкий, в красных и синих зигзагах галстук.

Опять увел разговор в сторону. Тянет время. Женя многозначительно вздохнула.

— Так что будем делать, Андрей Андреевич, с Байковыми?

— Не знаю.

— Удивительно. Кто же тогда может знать?

— Постройком.

— Господи боже мой, — ему было под шестьдесят, но в этом разговоре она чувствовала себя старшей, — какой постройком? Я говорю о живых людях, о молодой семье. У постройкома — списки, справки, а у меня живая судьба, которая летит в пропасть.

— Никуда она не летит.

— Летит. Я вам в третий раз говорю, что Вера Байкова уезжает, она уже подала заявление. Семья рухнет. Это нормально?

— Когда начиналась стройка, я целый год жил один, без жены. Очень хорошо было. Приду вечером: кофеек сварю, телевизор включу, — он закрыл глаза и послал ей вторую улыбку, доверчивую, ясную, как у спящего младенца. — А что сейчас? Не успеешь дверь открыть — навстречу большой такой вопросительный знак: «Позже не мог прийти?» По-моему, она меня до сих пор ревнует.

Он совсем не так прост, каким умеет казаться. И глаза специально равнодушными делает, а сам все сечет. Ну, берегись, демагог.

— Андрей Андреевич, я ведь не родственница Байковых, не школьная их подруга. Я представитель газеты. И, наверное, мне придется написать статью, рассказать, как относятся на вашей стройке к молодым семьям.

— Почему же только к молодым? К старым мы тоже имеем отношение. А что, старые семьи не по вашему ведомству?

Издевается. На здоровье. У нее такая работа — надо иногда терпеть.

— Не по нашему. Мы — молодежная газета.

— А вы сами замужем?

— Замужем.

— И детки есть?

— Есть. Один. Четыре года.

— И квартира есть?

— Есть.

— Это хорошо.

Он поднялся и вдруг оказался высоким, совсем не грузным, прошел в угол кабинета к стоячей вешалке, бросил на руку плащ.

— Будем считать, что разговора у нас не было. Просто познакомились. Завтра я разберусь с вашими Байковыми.

— С вашими!

— Какие же это «наши», если жалуются, бегут, не выдерживают трудностей. Наши не бегут. Наши — строят.

Она думала, что у подъезда его ждет машина, но асфальтированная площадка перед зданием управления была пуста.

— Я, знаете, о чем подумал? Квартира — это не просто квартира, не просто жилье. Квартира — это мировоззрение.

— Это я учила: бытие определяет сознание.