Как было — не будет

Такое не только в деревнях случается: слава, засветившаяся над женой, тяжелой тенью легла на мужа. Федор и раньше был при Стефании, а не она при нем. А тут и вовсе потерялся, сник. Да так сник, что стали жалеть его в разговорах, предсказывать, что запьет он, как это уже было в его молодые годы.

* * *

Вернулся с войны Федор в сорок четвертом, из госпиталя. Ждала его невеста, его бывшая одноклассница Стефания. Маловато воспоминаний осталось у них с довоенной поры: вместе ездили на лыжные соревнования. Возвращаясь оттуда, однажды поцеловались в тамбуре вагона дальнего следования.

Вернулся Федор слабый. Руки, ноги целые, а грудь пробитая. Говорил Стефании: «Какие мы были, Стешка, ты помнишь, какие мы были?» Его довоенная молодость жила без всякой связи с послевоенным днем. Все нити порвала война. А Стефания вся была в молодости. Радость в ней жила, ноги по-молодому ходили по земле. Говорила Федору: «Год-два надо потерпеть. Знаешь ведь, как страну потрепало. Наберемся немного сил, и я тебя в лучший санаторий определю. К лучшим докторам. Кого же лечить им, как не таких, как ты». И она бы определила, подождав, когда страна наберется сил, но Федору это было не надо, не та у него была болезнь, которую доктора лечат. Он просыпался посреди ночи, свешивал с постели топкие ноги и глядел в темноту.

— Ты что? — пугалась Стефания.

— Ничего, — отвечал он, — был у нас в роте Павлик Стариков. Моего года. Вот, как ты лежишь, — он, а я — тут, рядом. Его — наповал, а меня — в плечо.

И хоть бы что другое вспомнил — все про смерть. Свекровь приходила обиженная, смотрела на здоровую, решительную невестку, виноватила ее в сыновьих печалях: «Ты, Стефания, как конь первогодок. Тебе рука нужна крепкая. А наш — травинка полевая, опаленная. Он возле тебя не расправится, затопчешь». Стефания чувствовала себя виноватой. А тут выбрали комсомольским секретарем, стала ездить в район на бюро и пленумы. Отпустила, перестала мучить вина за силы свои перед погруженным в свою войну Федором. Сердилась на свекровь: «Травинка опаленная, детонька печальная! Нагнала на мужика слабость, а слабый человек, известно, куда клонится».

Федор тогда стал пить. Пил тихо и печально, как и жил. Ходил по чужим дворам, сердобольные старухи и вдовы подносили стаканчик, надеясь, что очнется он, разговорится и вспомнит то, что забыл: про сыновей их, про мужей, не вернувшихся с войны.

— Несчастье можно одолеть, беду превозмочь, а горе неотвязно, как родимое пятно на теле, — сказала дочери старшая Стефания. — Пьянство — это горе. В большом горе будет жизнь твоя с Федором.

Слова эти словно встряхнули Стефанию: неужто права мать? Впервые задумалась о своей семейной жизни, о своей ответственности перед этой жизнью за Федора.

— Любит он меня, — сказала она матери, — а я чуждаюсь его. От того он и пьет. Еще спасибо, никто не сманил. У него теперь такая душа, кто пожалеет, слово ласковое скажет, туда и приклонится.

— А сама любишь?

Стефания умолкла, ответила не торопясь, обдуманно:

— Полюблю. Это дело нетрудное.

Переменилась она к мужу. Федор плакал благодарными слезами, принимая заботу жены, ее ласковые слова, а вечером уходил из дома. Возвращался разбитый, беспомощный, как дитя, и снова плакал, уверял, что с завтрашнего дня все у него будет не так, по-другому.

Тогда и сказала себе Стефания: «Ну, берегитесь, люди добрые. Или я это горе вырву с корнем, или оно меня повалит».

Дождалась общего собрания. Вопрос на нем решался серьезный, о посевной. Сидело в президиуме начальство из района, выступавшие говорили складно, как газету зачитывали, и тут вылезла Стефания. Праздничная косынка узлом на затылке, брови в одну черную полосу сошлись над глазами.

— Хлеб будем выращивать?! Зернышко каждое беречь, чтоб не пропало?! А человека как? Под колеса вместо назема?

Никого не пощадила в своей речи. Всех поименно назвала: и председателя, и свекровь, и сердобольных старух с вдовами.

— Вражья пуля наповал не убила, так вы хотите за нее это дело сделать? Не лег в землю на фронте, так мы тут водкой уложим?

Сроду столько перепуганных глаз не видела перед собой Стефания. Оглянулась — и в президиуме начальство бледное сидит, глаза спрятало, в зал не смотрит.

— Так слушайте мое последнее слово: кто еще хоть один только раз поднесет чарку Федору — убью. Как врага, как предателя Родины прикончу. Пусть в тюрьму сажают — согласна. А только и всем будет наука.

* * *