Не так уж много, говорит она. Дело в том, что о нем, сколько я ни искала, почти ничего толком не известно. Нет уверенности даже в том, когда он родился, известна только дата смерти. Сохранилось письмо, где говорится, что он умер, скорее всего, во время эпидемии чумы, когда ему было примерно сорок два года. По этим сведениям можно высчитать приблизительную дату его рождения, но полной уверенности все равно нет — плюс-минус год-два. Есть еще его собственноручно написанное письмо — то, о котором рассказывала тебе мать, — в нем он просил герцога повысить ему плату за работу. Одна его картина есть в Лондоне в Национальной галерее, и еще рисунок в Британском музее. Во всем мире сохранилось всего шестнадцать его работ. По крайней мере, так считают специалисты. Многое из того, что есть о нем, написано по-итальянски. Я попробовала перевести гугл-транслейтом.
Эйч читает:
Она зачитывает другой фрагмент.
Дальше звучит слово, похожее на «паранойя». Эйч показывает Джордж страничку с текстом.
Вот оно! Там мы и были, говорит Джордж, увидев это слово.
(Мать произнесла его рядом с ней в машине, в Италии, — прямо сейчас, несколько месяцев назад. Это туда мы тогда ехали.
Вот сейчас и проверим, замечает Джордж.
Они минуют дорожный указатель, он вызывает у Джордж смех, потому что указывает в сторону какого-то местечка под названием «Lame».[35]
Затем еще один. На нем написано:
Scagli di vivere
non berti la
vita
Там действительно было сказано: перестань жить, не ведись на эту жизнь? Указатель слишком быстро пронесся мимо).
Эйч решила, что им стоит посвятить свой доклад про симпатию / эмпатию этому художнику именно потому, что про него так мало известно. Это означает, что большую часть они могут придумать сами, и никто их за это не упрекнет, потому что все равно никто ничего не знает.
Ну, а что, если миссис Максвелл ждет от нас этого кошмара типа «представьте себе, что вы люди другого времени»? спрашивает Джордж.
Он и будет у нас говорить из другого времени, кивает Эйч. Что-нибудь вроде «звон», или «гвозди Святого Креста!», или «разрази меня Всевышний!»
Не думаю, чтоб они знали слово «звон» — не в прямом смысле, а в той Италии, где он жил, говорит Джордж.
Думаю, что у них было для этого какое-то свое слово, говорит Эйч.
Джордж поднимается наверх, в кабинет матери, берет с полки словарь. Там сказано, что это архичное слово существовало уже в тринадцатом столетии, когда оно было 1)
Эй, да сколько же тут этого «эвон», говорит Эйч. И у Шекспира этого добра хватает, я помню.
(Эйч летом в прошлом году работала на Шекспировском фестивале — продавала билеты и огребала по десять фунтов за вечер).
А может, лучше представить, что он говорит, как мы? спрашивает Джордж. Разве не будет больше эмпатии?
Будет, да только язык тогда был однозначно не таким, говорит Эйч.
Ну да, это был итальянский, какой же еще, говорит Джордж.
Но
Маленькие тюрьмы на колесах, говорит Джордж.
Нет, маленькие исповедальни на колесах. У него все было бы связано с Богом, говорит Эйч.
Класс! говорит Джордж. Запиши это.
Он был бы как ученик, приехавший по обмену — но не только из другой страны, но и из другого времени, говорит Эйч.