Как добиться желанной любви

Эти истории проливают свет на одну закономерность. Гнев и злость играют деструктивную роль в отношениях, независимо от того, как они проявляются. Когда один из партнеров проявляет гнев, другой чувствует себя таким же обиженным и раздавленным, как после рукоприкладства. Это происходит вследствие того, что наш «старый» мозг не различает орудия, которыми наносятся удары, будь это кулаки или гневные тирады. Более того, подсознание устроено так, что сам нападающий спустя короткое время чувствует себя жертвой инцидента, так как на уровне глубокого подсознания его «старый» мозг воспринимает любое совершаемое действие как направленное внутрь себя. Поэтому так же, как и добро, проявленное по отношению к партнеру, подспудно воспринимается как направленное и на самого себя, так и злоба, обращенная вовне, возвращается внутрь человека. Делая плохо партнеру, мы делаем плохо себе. Ссоры чреваты тем, что после них полный мир в отношениях уже невозможен — возможны лишь «дипломатические переговоры». Доверительности уже не будет, так как не будет полной взаимной уверенности. «Старый» мозг построит прочные «оборонительные сооружения».

Если открытые проявления гнева ранят душу сразу, то подавленный гнев часто опустошает брачные отношения. Я не понаслышке знаю о деструктивной роли подавленного гнева, поскольку первые тридцать три года своей жизни тоже жил в подавленном состоянии и моя депрессия в конечном итоге привела к разводу с моей первой женой. А причина этой депрессии была в том, что я еще в детстве загнал в глубь себя ощущение боли и гнева. Как это мне сейчас ни стыдно вспоминать, но я, потеряв в возрасте шести лет обоих родителей, не испытывал особых эмоциональных страданий. Когда мама скоропостижно скончалась от сердечного приступа, я даже не плакал. И я помню, что родственники принялись хвалить меня за «мужественность». Рассуждая по–детски, я этот комплимент превратил в директиву: «Тебя будут ценить, если будешь бесчувственным». Я хорошо усвоил урок: в молодые годы я стал благодарить судьбу за то, что мои родители так рано умерли и это дало мне шанс вырваться из нашей деревенской глуши и переехать в город, куда меня забрала сестра и где я сумел получить образование.

Этот миф был нужен моему сознанию. Он был словно анестезирующим средством, заглушившим во мне детскую боль брошенности. Я считал себя «удачливым» человеком, а не бедной сироткой, и поэтому не сетовал на свою судьбу. Но это не прошло даром. Мои подавленные эмоции отразились в первом браке. Поскольку я фактически отказался от части своего «я», можно сказать, что я в определенном смысле умер. Во мне было мало внутренней теплоты и нежности по отношению как к себе, так и к окружающим. Подсознательно я пытался найти в жене то, чего мне не хватало. Я страдал от недостатка эмоциональной близости, но она не могла в достаточной мере удовлетворить эту мою потребность — отчасти потому, что сама сильно страдала от психологических ран детства, а отчасти из–за того, что отстранилась от меня, увидев, насколько я Упрям, бесчувствен и вечно всем недоволен. Порочный круг замкнулся. Чем сильнее у меня возникало желание исправиться, тем дальше она от меня отстранялась.

Один из наиболее показательных эпизодов нашей жизни произошел спустя несколько дней после смерти ее отца. Мы были с ней в комнате вдвоем, скорбь продолжала душить ее, и она плакала не переставая. Я утешал ее, как мог, но для этого мне приходилось преодолевать себя. Во мне боролось два чувства. Одна часть моего «я» выражала сочувствие и понимание, а другая словно говорила: «Подумаешь, ничего страшного. Я в детстве потерял родителей и спокойно пережил это. Стоит ли так убиваться?»

Несколько лет спустя, в возрасте тридцати трех лет, я впервые пришел на прием к психотерапевту, правда, не как клиент, а как практикант. На одном из первых сеансов он попросил меня рассказать о своих родителях. Я рассказал, что они скончались, когда я был ребенком, добавив, что все же судьба моя сложилась удачно. Я вырвался из убогой жизни на полузаброшенной ферме, получил образование и полностью изменил образ жизни.

«Расскажите мне, как умерла ваша мама», — попросил меня он, прервав мою автобиографию.

Я начал рассказывать, но почему–то почувствовал, что слова застревают в горле.

«А как ее хоронили?» — продолжал спрашивать он.

Я начал рассказывать, но, к моему большому удивлению, вдруг разрыдался. Я долго плакал и никак не мог остановиться. Взрослый, я вдруг расплакался, как шестилетний ребенок. Психотерапевт участливо посмотрел на меня и сказал: «Хэрвилл, вы только сейчас начали скорбеть о смерти матери».

После того как я перестал подавлять в себе гнев и сопровождающую его ярость, я начал меняться. Смутная тревога постепенно уходила. Я стал более восприимчив к чужой боли. И впервые в своей жизни я почувствовал себя по–настоящему живым человеком. Я стал осознавать свою сущность и свое место в жизни. Все мои чувства нашли свое выражение, и я начал жить в гармонии с окружающим миром.