Как это было у меня: 90-е

Мы выехали утром на Ленинградское шоссе, Панов сидел за рулем. Ленинградка оказалась на удивление пуста. Машины на трассе были, но не так уж много. За прошедшие пять лет я бесконечное число раз ездил по этой дороге, в Тверь и обратно. Она и раздражала меня, и одновременно воспринималась как нечто привычное. Больше всего в этой трассе меня напрягало то, что она была двухрядной. То есть одна полоса туда — и, через сплошную, другая, в обратную сторону. Чтобы ехать быстро — а я всегда хотел ехать быстро, — нужно было все время кого-то обгонять, периодически вылезая на встречку.

Но еще больше меня раздражали водители разных «жигулей» и «москвичей», медленно плетущиеся в своем ряду и не желающие хотя бы чуть-чуть сдать вправо, чтобы можно было их обогнать, не пересекая сплошную полосу. Я все время ругался на этих «тормозов», когда сидел в салоне нашего «мерседеса»: «Ну что вам стоит сдать вправо? Ну вы же видите, что мы спешим!»

У Панова была какая-то старая иномарка, а может, и «жигули», я уже не помню. Но вот что я хорошо запомнил, так это то, что ехал он тогда медленно, очень медленно! Точнее, он ехал ровно с той скоростью, которая была разрешена: в черте города — около 60 километров в час, на трассе — 90.

Но это было безумно медленно!

И главное, он ехал впритык к сплошной и никому не давал себя обогнать. Где-то через час нашего неторопливого движения он стал мне рассказывать, что очень любит соблюдать правила, ездить именно так — ме-е-едленно и размеренно, не замечая всех этих раздраженных водителей разных «мерседесов» и «БМВ».

«Я буду ехать ровно по своей полосе с той скоростью, какая разрешена! И пусть они мне там сигналят сколько хотят, — радостно улыбался Панов, оглядываясь на мигающую и гудящую ему сзади очередную иномарку. — Ха-ха-ха! — радостно смеялся он. — Сигналь, сигналь, а я буду ехать медленно, так, как положено».

P.S.

А я сидел пораженный и молчал. Впервые я сам оказался внутри этих медленных «жигулей», которые столько лет меня раздражали! Оказывается, здесь тоже кипели страсти, тоже был свой жизненный принцип…

Это — конец! (июль 1996 года)

После тяжелой непродолжительной болезни…

…Завершился кризис Тверьуниверсалбанка — ЦБ отозвал у него лицензию на совершение банковских операций. По словам сотрудников ЦБ, поспешность отзыва связана с тем, что возникла угроза интересам кредиторов банка. Речь идет о возможности несанкционированного временной администрацией вывода из Тверьуниверсалбанка части ликвидных активов.

«КоммерсантЪ», 23 июля 1996 года25

Весь тот месяц, пока развивался кризис в банке, я внутренне на что-то надеялся.

Мы все на что-то надеялись. Никаких объективных предпосылок для спасения или для того, что кто-то придет и даст нам денег, мы уже не видели.

Но человек всегда живет надеждой.

Очень трудно принять неизбежное, очень трудно окружающим и самому себе признаться, что все кончено. Что весь этот огромный механизм, который ты запустил, все люди вокруг, работающие с тобой, — все это перестанет двигаться в один момент! В этом ты не можешь признаться себе, этого не желают принимать твои друзья, семья. Все хотят, чтобы все продолжалось, все крутилось, как и раньше.

Но конец приближался — и приближался неизбежно!

Я приехал поздно вечером домой, и мы всей семьей, как обычно, сели ужинать. Я, Рита, теща и дети — они тогда еще были маленькими, от трех до шести. В тот день, как и весь последний месяц, я чувствовал напряжение и усталость.

Периодически в домашних разговорах я упоминал о том, что у нас какие-то сложности, что мы боремся и т.п., но о глубине проблем я никому из близких не рассказывал.

Надо заметить, что за все пять лет бизнеса я вообще мало говорил жене и домашним о каких-то деталях наших банковских дел. Все так быстро развивалось, что я и сам не успевал усвоить происходящее и тем более не мог как-то стройно объяснять семье, что и как происходит у нас в банке.

И с какого-то момента дома я перестал рассказывать о работе вообще. Мы обсуждали друзей, их жен, детей, какие-то общие истории, слухи, интриги, но не дела. Так у нас в семье повелось. Потому периодические мои упоминания о проблемах никто в семье — ни жена, ни теща, ни родители (те вообще были далеки от всего этого) — всерьез не воспринимал.

Да и мне самому просто не хотелось погружать близких во все это.

Что бы я сказал, если бы они меня спросили: «А что мы будем делать, если?..»

Если завтра — конец?