Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

Зощенко пробовал тогда найти другую нишу, пытаясь поставить на сцене свои многочисленные водевили, скетчи, сценки и т. п. Но тщетно: сценическая площадка была для него практически закрыта. На сей счет «профилактические меры» были предприняты Главным управлением по контролю за репертуаром и зрелищами (Главреперт-комом)[214]. 24 августа 1946 г. им был издан и разослан развернутый приказ, «нацеливавший» подведомственные ему структуры на неукоснительное выполнение постановления ЦК от 14 августа, в котором дана «исчерпывающая идейно политическая оценка политически вредным писаниям несоветских литераторов Зощенко и Ахматовой». «Это постановление, — отмечалось далее, — является боевой программой действий для всех работников советского искусства. А между тем, в работе как Центрального аппарата Главного управления, так и в республиках, краях и областях, имели место серьезные ошибки, обусловленные тем, что многие работники системы Главреперткома проявили либерализм по отношению к произведениям, чуждым и враждебным советскому искусству своей безыдейностью, обывательской пошлостью, реакционной аполитичностью. Грубой ошибкой Главного управления является разрешение к исполнению ряда клеветнических, пошлых рассказов Зощенко (“Рогулька”, “Операция”, “Дрова”, “Славный философ Диоген”, “Фокин-Мокин”, “Монтер”, “История болезни”) и его пасквилянтской пьесы “Парусиновый портфель”, а также проникнутых духом пессимизма и упадочничества декадентских стихов Ахматовой». И, как итог: «Приказываю: 1. Уполномоченным Главреперткома изъять из репертуара театров, эстрадных и концертных исполнителей и художественной самодеятельности все пьесы и рассказы Зощенко и стихи Ахматовой, равно как и декадентские романсы, написанные на тексты Ахматовой. 2. Уполномоченного Главреперткома по г. Ленинграду тов. Гусина, допустившего грубую политическую ошибку, дав разрешение на показ пошлой и вредной комедии Зощенко “Очень приятно”, запрещенной Главным управлением, с работы снять»[215].

Постоянно вызывал претензии сценарий «Опавшие листья», причем на доцензурном уровне, о чем, в частности, свидетельствует сохранившаяся стенограмма заседания Редакционного совета Ленинградского отделения издательства «Советский писатель». Еще в июле 1946 г., незадолго до выхода постановления ЦК, на нем обсуждалась рукопись новой книги Зощенко «Рассказы. Фельетоны. Театр. 1941–1945»[216].

Наибольшие претензии членов Редсовета вызвал именно этот сценарий. Зощенко пытался отстоять его: «Если бы это была книга “Избранное”, я бы процедил его, но позвольте мне издать то, что я написал во время войны». Двусмысленную позицию занял Саянов, пытаясь «защитить» Зощенко от грядущих неприятностей: «У меня вызывает сомнения одна вещь — “Опавшие листья”… Зная примерно круг критиков и цензоров, я знаю, что к этой вещи могут быть придирки, поэтому пересмотреть кое-что нужно… Эту вещь нужно пересмотреть… писатель рискует вызвать нарекания критики… (Зощенко, перебивая: “Мы же не цензурный орган…”). Я не могу, уважая тебя, не говорить об этом… Иногда из желания говорить только приятные вещи в глаза, не указывают на то, что есть…»

Но все точки над i расставил А. А. Прокофьев, через год ставший секретарем Ленинградской писательской организации и заявивший с большевистской прямотой: «Я не читал этого произведения Михаила Михайловича. Но хочу сказать в пользу разговора. Я имею в виду следующее: мы, члены Редсовета, имеем право указывать автору на то, что, по нашему мнению, идеологически слабо или не так желательно в книге. Да, мы не цензура. Но мы в то же время должны следить не только за стилистикой, но и за политикой. Цензура имеет свои законы, но мы можем, не вступая на ее путь, тоже указать Михаилу Михайловичу. В цензуре тоже люди сидят не о семи головах, но та редакционная работа, которую мы делаем, является помощью цензуре». Выделенные курсивом слова говорят сами за себя. Во-первых, литературный функционер и, все-таки, неплохой поэт, не стесняется признаться, что он не знаком с «Опавшими листьями», прибегая к знаменитой формуле, — «Я не читал, но скажу», — которой обычно пользовались представители «простого народа», осуждавшие в печати и на собраниях «враждебные происки» писателей, например Пастернака, Солженицына. Во-вторых, он, опять-таки, не стыдится произнести слова, немыслимые и невозможные в устах редактора или издателя дореволюционного времени, слова о том, что редакторы должны помогать цензуре.

За публикацию сценария высказались Ольга Берггольц и Николай Никитин. Последний (напомним, что всё это происходило еще до выхода постановления) попробовал примирить выступавших: «Ясно, что мы обязаны обсуждать с идеологической точки зрения, но не в порядке замены цензуры». Понятно, что вся эта «полемика» потеряла после августа какой-либо смысл. Книга так и не вышла в свет, собратья по перу угадали грядущие перемены…