Как я был «южнокорейским шпионом»

По заведенному еще до меня порядку, не реже двух раз в неделю ко мне в офис приходил на беседу начальник политического отдела посольства РК. В то время им был интеллигентный и грамотный дипломат Ви Сон Лак, который как бы был назначен корейцами партнером начальника корейского отдела. Иногда приходили в отдел и другие южнокорейцы. Регулярно, но гораздо реже проводились встречи и с северокорейскими дипломатами, среди которых нельзя не упомянуть блестящего специалиста, полиглота, владеющего пятью языками и говорящего по-русски практически без акцента советника Юн Мен Дина. Как это принято в дипломатической практике, связь с курирующим департаментом МИДа страны пребывания поддерживает весьма ограниченное число дипломатов посольства. Из почти сотни сотрудников посольства КНДР в Москве, например, в Первый департамент Азии МИДа, ходили три-четыре человека.

Число бесед по телефону не поддавалось учету. А о том, что такое работа с корейцами, говорит, к примеру, следующий случай.

Однажды мы должны были дать южнокорейцам ответ на вопрос, который они считали важным, а мы — не очень. Ответ был подготовлен на уровне отдела и департамента, но прежде чем его можно было официально передать, он должен был быть утвержден замминистра, который был занят на каком-то мероприятии и обещал вернуться в офис через, скажем, три часа. Так я и сказал Ви Сон Лаку: «Мы вам дадим ответ в 16 часов». Но через какое-то непродолжительное время раздался звонок. Это был Ви с вопросом, не готов ли ответ. Ссылаясь на наш предыдущий разговор, я повторил, что до 16 часов ответа не будет.

— Извините, господин Моисеев, я все помню, — говорит приятным мягким голосом этот грамотный дипломат. — Но мы получили инструкцию из Сеула информировать Центр каждые пятнадцать минут о поступлении ответа и соответственно интересоваться у вас. Вы не обижайтесь, я так и буду делать.

И действительно он звонил каждые 15 минут, вопрошая: «Нет?» — и получая столь же краткий ответ: «Нет!» — пока не дождался требуемого результата.

Если корейцу, будь он с Севера или Юга, что-то надо, когда он получил задание от начальства, то вряд ли что-то его остановит.

И вот в такое перенасыщенное событиями и работой время, в августе 1994 года, в Москву на работу в посольство в должности советника приехал Чо Сон У. Именно в этом качестве он был зарегистрирован в Департаменте государственного протокола МИДа. О том, что он одновременно был официально представлен и ФСБ в качестве сотрудника московского аппарата АПНБ, я узнал уже только в «Лефортово» из газет.[20] Оттуда же я узнал и о том, что в январе 1993 года между нашими странами было подписано соглашение о сотрудничестве спецслужб.[21] Кстати, и в ФСБ узнали о его служебной принадлежности только тогда, когда Чо был там представлен. Чекистам не нужно было «разоблачать» шпиона, действовавшего, как написано в приговоре, «под прикрытием официального представителя посольства Республики Кореи в г. Москве». Он сам открыл им все свои карты, которые они скрыли от МИДа. По данным «журналиста», ссылающегося на «сведения хорошо информированного южнокорейского источника», по возвращении на родину после первой командировки в Москву «Чо Сон У получил предложение АПНБ стать кадровым сотрудником разведки и уже в этом качестве повторно вернулся в Россию».[22]

Чо долго не давал о себе знать. Где-то в начале октября он все же позвонил мне на работу, и мы смогли встретиться уже после моего возвращения из Пхеньяна, куда я летал в командировку в качестве сопровождающего А. Н. Панова, спецпосланника президента России. В посольстве, по его словам, Чо Сон У занимался политическими вопросами, главным образом ситуацией на Корейском полуострове через призму развития обстановки в северной его части, т. е. вопросами, на которые так или иначе замыкается вся южнокорейская дипломатия.

Тот факт, что Чо после внешнеторговых проблем стал заниматься политическими, ни удивления, ни вопросов у меня не вызвал. Я тоже два с половиной года в начале 80-х работал в Торгпредстве начальником экономического отдела, а затем, даже не уезжая из Пхеньяна, перешел на работу в посольство.

Квартиру он снял на Фрунзенской набережной. В Москву приехал без жены, продолжавшей свою преподавательскую деятельность, но с дочерью Ын Бель, у которой было также христианское имя Анна. Ее он сразу же устроил на учебу в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории по классу виолончели. Стремление дать дочери музыкальное образование именно в Москве в значительной степени стимулировало его вторичный приезд в Россию. Жена должна была подъехать позже, а пока в уходе за ребенком ему помогала свояченица — та, с которой я познакомился в Сеуле. Ни она, ни дочь русского языка, разумеется, не знали, не были они знакомы и с окружающей их обстановкой. Им нужно было помочь адаптироваться, в первую очередь обучить их азам русского.